Избранное - Михаил Пузырев

Может, поэзии, стихам я обязан долгожитием, но сам никогда не отважился зарифмовать ни одной мысли. Знал стихов и поэм много, любил их декламировать перед слушателями. Скудеющий, старческий мозг скоро все растеряет, о чем горько сожалею.

Спасибо тебе, Муза странствий. Ты показала мне, как велика моя страна, как много мы страдаем от неустроенности жизни и человеческих отношений по вине управителей жизнью, странно захвативших власть, как бы в награду за свое невежество и жестокость.

На шестой день путешествия с востока на запад я прибыл на земли Таврии, о которой известный поэт пел:

Ты знаешь край, где все обильем дышит,Где реки льются чище серебра,Где ветерок степной ковыль колышет,В вишневых рощах тонут хутора[11].

Ничего подобного я не встретил. Я видел ту же роскошную, но не оплодотворенную людским созидательным трудом природу, оскверненную своим сиротством и бесхозностью.

Эти земли и ее население пережили годы сплошной коллективизации (1930–1933), искусственный голод 1932–1934 годов, и люди тут выглядели тяжелобольными, испуганными, готовыми быть рабами за кусок хлеба, ими же взращенного.

Николаев, Херсон, Снегиревка – большие города – выглядели смирными, испуганными пережитыми событиями. Настроение у людей было как в доме после похорон.

Пустующие беленькие хаты в селах и хуторах, с заросшими бурьяном дворами, одичавшие и бесплодные сады – все это я, нищий и голодный, видел и переживал вместе с приютившим меня народом.

Жил я в большом, изрядно обездоленном красивом селе Благовещенье на берегу Бугского лимана. Любил часами сидеть на берегу. Наблюдать рыбацкие шаланды с разноцветными чинеными парусами. Рыбаки добывали свой нелегкий хлеб.

В тот год я был по-настоящему одинок, работал токарем на машинотракторной станции (МТС) и жил впроголодь, как все. Дорога из села в Николаев проходила по большому старому фруктовому саду. Сад был так запущен, что мне ни разу не удалось найти ни одного яблока, хотя бы упавшего на землю. Сад был бесплодным.

Подобный разор сёл юга я наблюдал и в станицах Северного Кавказа. На Ставрополье есть село Киевка. Жил-был я там в 1960 году. На вопрос: почему добротное школьное здание одиноко стоит в степи за два километра, жители отвечали: «Школа стояла в центре села. Но село стало маленьким после коллективизации и расказачивания земледельцев в тридцатых годах».

В зиму 1935—36 годов я прошел допризывную армейскую подготовку на сборах. Следующий год для меня был призывным. Опять предстояла перемена места жительства. И опять я это переживал не беззаботно и легко, но бодро и стойко.

Какой была тогда молодежь призывного возраста?

В тридцатые годы идеологическая и политическая пропаганда усиленно и успешно прививала патриотические чувства, нас убеждали во враждебном противоборстве мировых политических систем, говорили о возможных военных конфликтах мирового значения.

Задача наращивания военной мощи и готовности к войне была главным направлением государственной политики.

Молодежь легко и искренно воспринимала патриотические настроения, обретая гражданскую гордость. Она активно, добровольно отзывалась на все мероприятия, которые проводило очень популярное и деятельное общество «Осоавиахим».

Это в его программах и структурах возникала идея шефства комсомола над военно-морским флотом, создавались авиа-клубы, подготовившие к началу войны тысячи летчиков, парашютистов, радистов-связистов, спортсменов конников, медицинских сестер.

Обладатели значков «Ворошиловский стрелок», «Готов к труду и обороне» высоко оценивались армейскими командирами. Это тоже были воспитанники «Осоавиахима». Они стали большим резервом военного лихолетья.

Этот патриотический общественный настрой отразился в содержании и формах музыкального песенного искусства.

Могу без усилий назвать десятки маршей и песен, прославлявших роды войск и воинские профессии.

А как обильно они пополнились фронтовой, окопной лирикой, скорбной, печальной в начале и победной мажорной в конце войны!

Эти мелодии и тексты тоже были положительным резервом того времени.

Я горд тем, что был признанным запевалой в курсантском строю. Пел много, делал это охотно.

Пой больше, чаще, мой дорогой читатель, и у тебя убавится поводов злобно ворчать и ругаться.

Воинская повинность, ее исполнение даже в мирное время – факт значительный в жизни мужчин. В военное время – исключительный.

Применительно к себе скажу: в ту пору, в 1936 году, молодежь призывного возраста была с коллективистским сознанием. И я был призван и зачислен в группу курсантов школы младших командиров полка горной артиллерии с конной тягой. Такой род войск обязывал знать программу кавалерии и артиллерии. Наши орудия при необходимости брались на седельные вьюки коней.

Артиллерийское орудие калибра 76 мм (3 дюйма), с укороченным стволом, «системы Шнейдера», легко и быстро разбиралось на шесть частей, которые крепились на немного измененные конские седла (ствол, муфта, противооткатный механизм, лафет, щит и боевая ось с колесами). Зарядный передок со снарядами крепился еще на 4 седельных вьюка. Всего требовалось 10 коней вьючных или в упряжке при движении на колесах. И строевые лошади для командиров. Это уставной штат того времени на одно орудие.

Дивизия была новая, артиллерийский полк модернизировался на горный, и лошади поступали из «ремонта», то есть необъезженные, или прямо степные, табунные.

Много труда нужно употребить, чтобы подготовить, выездить орудийную «шестерку», вьючную лошадь и строевого коня. В теории и практике артиллерийского вооружения, ведения огня также требовалось немало знаний и умения работать со средствами связи, телефоном, радио, необходимо было проводить топографическую и приборную подготовку данных для стрельбы из орудий и управления огнем. Это было не только трудно, но и интересно. Дивизия и приданные ей другие воинские части базировались во вновь построенном военном городке в хороших специализированных помещениях, в спальнях с кроватями в одном уровне.

Было это возле города Кандалакша, в Карелии.

Нарушения служебных Уставов почти не было совсем, о «дедовщине» никто ничего не знал. Песен знали много, пели хорошо. Ели досыта, уставали очень, спали хорошо.

Подробно об этом я пишу для сравнения с современными условиями жизни войск. Никаких расслабляющих событий никогда не обсуждалось и не случалось. Служили по два года, без отпусков домой, приезда родителей на свидание или посылок из дома. Все это никому не казалось жестокой строгостью, а было нормой службы.

Солдаты и курсанты были жизнерадостны, отношения между ними – дружелюбными. Много внимания уделялось физической подготовке и выносливости. Отношения с командирами доверительные и всегда уставные. Будучи курсантом школы, я придумал карточку-планшетку для быстрой фиксации вычислений при подготовке данных для стрельбы и корректировки ведения огня из пушек.

Это было одобрено командованием школы и повысило мой авторитет. Служба для меня была не трудна и интересна. На «гражданке» у меня не было дома, где бы меня кто-то ждал, и я не считал недели и месяцы до окончания службы.

Но закончилась она весьма необычно.

И покатился дальше колобок

В то время многое менялось в жизни. Новые воинские звания и формы одежды. Новая Конституция. Новый закон о выборах. Новое направление в пропаганде.

Еще плохо забытое живодерство над крестьянами в период коллективизации, террор, приуроченный к убийству Кирова, сменился новым психозом «классовой борьбы».

Мы, курсанты (да и не только мы), вскакивая утром по команде «подъем», старались отметить, портрет какого военачальника или вождя снят ночью со стены. Учтите наш юный разум и попробуйте представить нашу реакцию на происходящее. Большинство делали вид, что это их не касается. Но ведь притворство не всем удается.

К своему двадцатилетию я уже имел значительный опыт жизни. Такова моя биография. К тому же (по-пушкински выражаясь) черт дернул меня родиться с жестокой аллергией на голых королей.

Во времена восхождения к славе «великого кормчего» и иже с ним, когда полные залы людей впадали в экстаз камлания, провозглашая здравицу вождям или гибель их недругам, я чувствовал себя очень, очень плохо: стыд и унижение, и снова стыд.

Наступила ночь 14 декабря 1937 года. Казарма. Меня тихо будят. И караул солдат стрелкового полка уводит неизвестно куда.

Потребовалось 19 лет прожить в тюрьмах, лагерях и ссылках, чтобы получить признание своей невиновности. И спустя 53 года получить возможность говорить об этом. Много это или мало? Ответьте себе.

Говорить о пережитом хочется. Ведь ясно, что со смертью последних свидетелей тех событий уйдет в небытие очень значительное содержание жизни. И память о конкретных людях и об их муках.