Кипарисы в сезон листопада - Шмуэль-Йосеф Агнон

— Сварю варенье для моего Иссер-Бера, — сказала, — он любит вишневое варенье.

И когда, занятая этим делом, она стояла раскрасневшаяся возле плиты, вдруг заметила с удивлением, что приближаются к дому два ее деверя из Каменки с лицами застывшими и угрюмыми, словно идут привести приговор в исполнение. А сам Иссер-Бер, плетущийся позади них, не смеет поднять глаз. Отводит их в сторону, и моргает, и трепещет, как осенний лист под холодным ветром.

Я видела эту женщину тем утром, когда она явилась получать развод — когда она входила в суд.

Писец за казенным столом принялся в этот момент протирать нож тряпицей, и она дернула шеей, словно вол, которого ведут на бойню и который учуял запах крови.

— Нет! Нет… — сказала она.

Моя мама стала в дверях своей комнаты, сделала шаг назад и поспешно отвернулась.

Для него уже была присмотрена девица, сестры которой славились плодовитостью и имели множество сыновей, и очень скоро он с ней встал под свадебный балдахин. Не прошло и года, как та уже сидела на лавочке возле дома — была она дочь плотника Йоны, из нашего переулка — с крупным здоровым младенцем на руках.

Надолго потом запомнилось всем смятение, поднявшееся в субботу в синагоге, когда та пришла помолиться в первый раз после родов. Она была одета в новое платье собственного покроя, притягивавшее взоры всех женщин, потому что она разбиралась в городских модах, и тут вдруг из угла, где сидела Зелта, донесся какой-то странный кашель, а за ним и рыдания, громкие рыдания — тот тяжкий вой, что рвется из глубины сердца и перед которым бессильны слова утешения. Крик, который пробуждает в сердцах тех, кто его слышит, сомнение: действительно ли все происходящее тут, в этом мире, устроено правильно?

И потом еще пытались подходить к Зелте с уговорами. Предложили ей место в центральной части рынка, и пекарь выразил желание взять ее к себе в дом постоянной помощницей, но поскольку она не дала никакого ответа, постепенно оставили ее в покое — так поступают с домом, объятым пламенем, если он не представляет опасности для соседних, — и она слабела себе потихоньку и угасала, пока не истлела вовсе.

Было это летним днем, из мастерской плотника слышалось визжание пилы, и стук топора, и обрывки песни, и вот поднялся туда один из жителей местечка, и весь шум вдруг стих. А потом прошла по переулку похоронная процессия — печальные похороны одиноких и неприкаянных, на которых не слышно ни скорбных речей, ни рыданий.

Люди, побросав работу, вышли на порог дома и стояли молча, некоторые даже двинулись следом и дошли до поворота улицы, а потом установилась вокруг та тишина, когда слова в сердце — как вести в проводах телеграфа, гудящих и изнывающих в неодолимой немоте.

А подвела черту под этой историей одна из соседок, торговка Эстер, когда, обращаясь не то к мастерской плотника, не то к зданию синагоги, спросила: почему вы не убили ее сразу? Зачем понадобились еще и эти страдания? Зачем нужно было такое долгое и мучительное угасание? И закончила гневно, не пытаясь сдержать уже текущих слез:

Хотите отрубить человеку голову, по крайней мере секите одним махом!..

(1910?)

Шамай Голан

Кипарисы в сезон листопада

Памяти Ривы и Моше Бен-Дрор

Каждый день усаживался Бахрав за свой громоздкий стол и принимался сортировать марки. Заскорузлыми распухшими пальцами поднимал их по одной и раскладывал стопочками. Очки сдвинуты на лоб, серые, со стальным отливом волосы нависают над глазами. Не так давно побывал он в городе. Представил товар Шейнману, торговцу марками.

— Если рассортируете, — пообещал Шейнман, — можно будет оценить.

Тридцать пять лет собирал их. Первые десять лет погибли в Войне за независимость. Снаряд угодил в дом в тот час, когда сам он оборонял южную позицию возле колодца. Двадцать пять лет, минувшие после той войны, кое-как, без всякой системы и порядка заполнившие несколько картонных коробок, были свезены в город. Теперь он раскладывал их соответственно возрасту и стоимости.

— Они чем старее, тем делаются дороже, — ухмыльнулся Шейнман, обнажая искусственные зубы. — Не так, как у людей.

На Шейнмана можно положиться. Коротышка эдакий, голос низкий, руки проворные. Сорок лет в этом деле. Бахрав получит у него приличную сумму.

Хочется сделать сюрприз дочке, Шароне. Выложить перед ней кучу денег. Может, они предложат ему остаться у них в Иерусалиме. С внуками. Он ничего не рассказывал ей о своих планах. И в письмах не упоминал. Никому ничего не сообщал. У Мойшеле, координатора работ, попросил день отпуска и выехал в город автобусом, который на рассвете доставляет рабочих. Яблонский, его сосед по домику, с подозрением уставился на чемодан. И Этка, экономка, тоже глянула искоса.

Только когда зарычал мотор и автобус выехал из ворот хозяйства, решился расстегнуть ворот рубахи и вздохнул полной грудью. Апельсиновые рощи ворвались в ноздри, будто призывали вернуться к ним и трудиться. Но доктор Карп запретил ему — из-за оранжевых кругов, которые то и дело плавают перед глазами. И левая рука что-то начала вдруг заметно дрожать. Без всякой видимой причины. Доктор Карп предостерег его от чрезмерного физического напряжения. И от одиночества тоже. Сказал, что приступ может случиться в любой момент, например во время работы на плантации, когда он будет подрезать ветви или перетаскивать поливочные устройства из одного ряда в другой. Совершенно неожиданно. Что тогда? Он будет валяться там, на земле, совершенно один, и ни одна живая душа не догадается об этом.

— Если так, что же нам делать? — спросил Бахрав бодро.

— Будем заниматься умственным трудом! — усмехнулся доктор и похлопал его по плечу.

Только после того тумана, что окутал внезапно, после ужасного головокружения Бахрав понял, насколько врач был прав, и сдался. Один-одинешенек лежал он в своей комнате на полу. Сердце колотилось как бешеное. За стенкой сосед Яблонский слушал, по своему обыкновению, «Уголок труженика села». Специалист в области борьбы с вредителями полей объяснял, как следует предохранять от них апельсиновые деревья в пору созревания плодов. К тому моменту, когда начались «Новости», сердце успело немного успокоиться. Бахрав и сам никогда не пропускал «Уголка труженика села» и тем более семичасовых «Новостей». А тут вдруг нечаянно задремал, продолжая лежать на полу с обмирающим сердцем. Задремал и даже увидел сон. Они бегут, как когда-то давным-давно, бегут на заре по тропинке между апельсиновыми деревьями — он и Йорам. Йорам бежит рядом с ним. Плечом к плечу взбираются на вершину того холма, где кладбище. Задерживаются на минуту возле высоких стройных кипарисов. И, еще не отдышавшись после подъема, смотрят на голубовато-пурпурный восход над горами Эфраима.

Йорам задирает голову, останавливает взгляд на острых вершинах кипарисов и говорит жалобно, со слезами в голосе:

— Невозможно нарисовать их, папа. Почему у них нет листьев? Я хочу, чтобы у них были листья. Чтобы осенью с них падали листья…

— Рисуй их так, сынок — вечнозелеными, — шепчет где-то рядом Пнина.

И Бахрав чувствует, как сладкая истома разливается у него в груди, заполняет все тело.

— Мама права, Йорам. Рисуй их так…

Но Йорам смеется над ним. Смеется и покидает его. Сбегает по склону холма вниз, тонкая фигура колеблется, удаляется, расплывается в скопившемся у подножья тумане. Но даже на таком расстоянии Бахрам еще видит зеленые смеющиеся глаза…

— Лгуны! — кричит вдруг Йорам, оборачиваясь. — Вы меня не обманете! — И тело его содрогается от рыданий.

Бахрав кидается вдогонку за сыном, хочет объяснить, оправдаться, но ноги не слушаются его, и даже само имя — Йорам! — застревает в горле и душит, душит…

Он проснулся от собственного крика и увидел, что по-прежнему лежит на полу. Душный жаркий ветер врывался в комнату сквозь приоткрытые жалюзи и сушил горло. Руки бессильно вытянулись вдоль налитого тяжестью тела. Он ничем не мог помочь себе. Всю ночь пролежал без сна на жестком полу и еле дождался рассвета. Наконец услышал шарканье ног за стеной и стук палки Яблонского. Включились шестичасовые «Новости». Он надеялся, что Яблонский заглянет к нему — просто так, попросить какую-нибудь безделицу, что-нибудь сказать. Хотя знал, что этого не случится. Он никому не нужен, даже Яблонскому. С тех пор как умерла Пнина, ни один человек не переступал его порога. Да он и не звал никого. По движению солнечных лучей, проникавших сквозь щели жалюзи, принялся отмерять минуты и часы того бесконечного дня. Солнце взошло слева и коснулось ступней. Потом, спустя вечность, подползло к голове. Скрылось. Потом снова показалось, уже в том окне, что выходит на юг. Медленно-медленно прогладило комнату и исчезло. Тело его закоченело, онемело и начало растворяться — вместе с ним. Он отведал вкуса кончины.