Долгая дорога к себе - Светлана Черемухина

Нет, на такие жертвы ради дружбы девушка готова не была. Да и чем реально она может помочь сейчас Семерке?

Та надежно заперта в отдельно стоящем бараке, за линией основных построек, и недавно ее посетил врач. Наверняка он сделала какие-то перевязки и накачал ее болеутоляющим. После того, как Махмуду не оставалось ничего иного, как доказать свое главенство и первенство, у Семерки не было шансов выйти сухой из воды. Открытое неповиновение всегда каралось безжалостно и жестоко, чтобы другим неповадно было. Все должны знать, у кого тут сила, за кем последнее слово. Дай слабину, и Генрих самолично вышвырнет тебя с плантаций. Ему не нужны слабаки, а поступление к нему на службу – это всегда билет в один конец. Это понимали все, кто добровольно шел к нему на работу на его условиях. И чем, в сущности, они отличались от рабов, не разгибающих спины на плантациях? Да, им платили, и они имели возможность посылать эти деньги своим семьям, но сами с потрохами принадлежали хозяину – великому и ужасному Генриху. И все же одно отличие между ними и рабынями существовало – они продались добровольно и осознанно.

– Махмуд, я лучше пойду, – пробормотала Татьяна, готовая сорваться с места в любую секунду, но крепкая рука мужчины впилась ей в плечо.

– Послушай меня, сучка, – прошипел он ей в лицо, и удушливая волна страха пробежала через все тело бедняжки. – Будет так, как я решу, и никак иначе. Спасти тебя от моего желания сможет только сам хозяин, поняла?

Таня молчала, округлившимися глазами глядя на своего начальника. Ее воспаленный разум уже рисовал сцены пыток, применяемых к ней ради того, чтобы этот насильник получил удовольствие. Руки и ноги дрожали, будто она работала без перерыва несколько суток подряд.

– Но ты же меня не хочешь, – с мольбой в голосе прошептала девушка.

– Радуйся этому, – мужчина внезапно отпустил ее, и Татьяна тут же отпрыгнула в сторону, еще не веря в спасение. – Но когда я скажу – приди, ты придешь, поняла? Иначе будет хуже, – он поднял руку с растопыренными скрюченными пальцами над ее лицом, как бы в подтверждение своих угроз.

Брюнетка закивала настолько энергично, что у нее закружилась голова, и в следующую секунду сорвалась и побежала так быстро, что догнать ее можно было бы, сильно запыхавшись и довольно долго за ней побегав. Грубый хохот ей в спину только подстегивал бегунью, придавая дополнительные силы.

А Семерке снился сон. Физическая боль отступила, отошла на задний план, став лишь ноющим фоном, на который перестаешь обращать внимания, почти привыкнув к ней как к неизбежному злу. На сцену вышла душевная тоска. Воспоминания, чужие и нереальные, терзали ее, лишая покоя. Снова это лицо. Совершенное, безупречное, но абсолютно незнакомое.

Что в нем такого, что оно вновь снится ей? Этот человек что-то значил в ее жизни? А могли ли такие люди встречаться в жизни рабыни, рожденной в неволе и не понимающей в этой жизни ничего? Может быть, он был ее прежним хозяином?

Но эти глаза, холодные и цепкие, не могут быть глазами садиста-убийцы, а с недавнего времени Семерка понимала, что хозяин плантации и рабовладелец – априори безжалостный и неумолимый убийца. Он может все: мучить, казнить, истязать. Ну не может человек из снов быть таким же! Его холодное лицо, почти лишенное эмоций, безупречно, на нем можно прочесть все, что угодно, только не жажду убивать. Нет, он не способен на такое, она это чувствовала. Хотя, о чем тут можно рассуждать, это всего лишь сон. Не важно, где она его видела, важно, что в ее жизни этого человека быть не может.

В этот же час девушка, пребывая в наркотическом сне, без которого испытывала бы невыносимые муки, терзаемая болью из-за порванной в клочья кожи на спине, кричала от боли совсем другой природы. С ее любимым лицом из снов, с этим прекрасным лицом загадочного незнакомца происходило что-то страшное прямо у нее на глазах.

Его зрачки расширились, радужка глаз поменяла цвет с прозрачно-серого на темный, цвета свинцовых туч на грозовом небе. Глаза потемнели, в них зажегся какой-то дьявольский огонь, но не торжества, а страдания, словно душу незнакомца разрывает сейчас сильная боль, а по лицу, по гладкой поверхности щеки невидимый глазу клинок медленно, как в замедленной съемке, ведет острием прямо по плоти, вспарывая кожу и оставляя кровавый след. Кровь сочится все быстрее и обильнее, заливая подбородок, стекая по шее, и теряется, выпадая из поля зрения.

Дыхание девушки, и так затрудненное, участилось, она закричала, но сорванные голосовые связки позволили вырваться наружу лишь жалкому хрипу. Да, свой голос она потеряла, когда кричала от боли в поле, мечтая только о том, чтобы Махмуд поскорее уже убил ее. Она видела шрамы на своем теле. Не знала, не помнила, откуда они у нее, как появились, но не удивлялась, видя порядок жизни на плантации. Но вот терпеть эту боль она совершенно не могла, и поэтому кричала с опасностью разорвать вены, взбухшие не висках.

Махмуда практически оттащили от нее. Их увидели другие надзиратели, и пока добежали к разъяренному мужчине, потерявшему контроль над собой, Семерка уже валялась на земле, не в силах различить что-либо затухающим взором, проваливаясь в какую-то пустоту, черноту, тишину.

Врач вколол ей лекарство и сообщил, что придет на следующий день. Он не был шокирован увиденным, давно привык к виду крови, к порванной коже, к выступающему мясу. Не было жалко ему и эту девушку. Он сделал свою работу и ушел, его ждали другие пациенты. Эта выскочка не единственная, кто сегодня разозлила своих начальников. Разумеется, так, как она, никто не пострадал, до такого мало кто доводил своих надзирателей. Ну что ж, если выживет, это будет ей уроком. Только появилась на плантации, и уже проявила свой строптивый характер. Для рабыни, рожденной в неволе, это странно, ведь ее с рождения учили только одному: беспрекословному подчинению. Что же произошло, что она так взбунтовалась? Да, темное дело, впрочем, его это не касается.

Таня все время экзекуции просидела на земле. Она не смела пошевелиться, боясь попасть под горячую руку, и только и могла, что тихо плакать, захлебываясь слезами. Она не смотрела на Семерку, на то, как меняется выражение ее лица, как уходит осмысленность из глаз, как намокает от крови ткань платья и хлюпает, когда длинный хлыст, со свистом рассекая воздух, падает на спину.

Но она знала, что сейчас оттащат изуродованное тело, и ей придется продолжить свою работу. Никто не даст ей время на оплакивание подруги, никто не станет с ней говорить об этом, чтобы дать выход переживаниям. Есть норма, и ее необходимо выполнить, если она не хочет быть следующей. И дай бог, Махмуд не вспомнит, из-за чего началась эта казнь, ведь болтливых рабынь было две, и тогда он может пожелать наказать и ее, а она, в отличие от мужественной Семерки, не выдержит и половины такого наказания. А может даже и четверти.

Об этом случае перешептывались уже второй день. Все в лагере рабов узнали, что рабыня, рожденная в неволе, взбунтовалась. Это был нонсенс. Всем известно, что дети рабов самые покорные, с минимумом интеллекта, практически без инстинкта самосохранения, с абсолютно подавленной волей. И вдруг такой поступок: воспротивиться надсмотрщику. Качали головами, пожимали плечами, расширяли глаза, шептались и шушукались, и изумлению не было предела.

Гай сидел в кресле на берегу искусственного водоема. Шелестела трава, ветер трепал его длинные жесткие волосы, он задумчиво жевал травинку, наблюдая за рябью на воде. Неподалеку стояла группа смотрителей. Они курили, о чем-то тихо переговариваясь. Кусты жимолости скрывали молодого человека, и о его присутствии пока никто не догадывался.

Юноша подъехал чуть ближе, благо, колеса были хорошо смазаны и не скрипели, а свои многочисленные серебряные браслеты, которые могли позвякивать, сегодня утром надевать он просто поленился, и ему удалось услышать конец беседы. Какая-то девушка умирала в лазарете. Мужчины предполагали, что Махмуду выгодна ее смерть: таким образом он подтвердит свою власть, и если это дело удастся замять, он ни перед кем не станет отвечать. Гаю было все равно, о ком шла речь, ровно до того момента, как мужчины стали обсуждать ее внешность и прелести. Прошлись по характеру, обратили внимание на странный задумчивый взгляд, уж слишком умное у нее лицо для рабыни с ее тату.

Вот после этих подробных описаний Гай разволновался. Как-то мгновенно он подумал на ту необычную блондинку с пепельным цветом волос, на которую положил глаз его дядюшка.

Почему-то сильно забилось сердце. Чего он так испугался? Что умирает именно она? Но почему? Что ему за дело до нее? Возможно, потому, что она смотрела на него с сочувствием, тогда, в грозу? Он заметил в блеске молнии ее взгляд, открытый и нежный, будто она видела не инвалида, нет. Тигра в клетке. Орла с подрезанными крыльями. Тогда он это четко понял и почувствовал, он вообще очень чувствителен к делам такого рода. Что ж, если помочь ей может только Генрих, он узнает об этом деле. Махмуд, конечно, парень надежный, проверенный и закаленный, его работу хвалят, к его бригаде не бывает серьезных нареканий, но если он хоть пальцем прикоснулся именно к той девушке, он за это ответит. И перед Генрихом, и перед Гаем.