Золотая корифена - Юрий Иванов

Стук мотора совсем близко. Вот и лодка. На носу стоит Валентин. Бен висит почти на самом кончике мачты, Скачков склонился над двигателем.

— Эй, вы, бомбары! — раздается Валин голос.

— Мы здесь, "адмирал"! — откликается Корин.

— …принимайте конец, черти!

Вот и «Корифена». Я лезу через ее борт, падаю на брезент. Бенка скатывается с мачты, прыгает ко мне. Его сырой нос уткнулся в мою шею, я чувствую, как сотрясается сердце в щуплом теле мартышки… Мы в «Корифене», В крепкой железной лодке. И теперь нам не страшны ни акулы, ни болтанка, ни тучи, нависшие над самой водой. Они вот-вот готовы развернуться ливнем. Уж так всегда; к вечеру или ночью дождь. Что поделаешь: тропики. Зима…

Глубоко затягиваясь дымом, Стась рассказывает, как все случилось.

Мы молчим. Остываем. Курим. Потом Корин втаскивает в «Корифену» нашу прохудившуюся шлюпку и выдергивает затычку. Облегченно вздохнув, шлюпка выпускает из себя остатки воздуха, сплющивается, расстилается перед нами куском прохладной, мокрой резины.

— Вырубай, двигатель, — кивает Валентин головой Скачкову, — Леднев, вскрывай ящик в носовой банке. Там должны быть красные ракеты. Надо сигналить. Иначе не найдут. Нас далеко отнесло. Ветром и течением. Я отвинчиваю крышку. В просмоленной коробке лежат ракеты. Б промасленной тряпке тяжелая ракетница. Палец нажимает на рычаг, и ракетница разламывается, ствол опускается, как у старинного револьвера «Смит-и-Вессон». Тяжелый патрон туго входит в ствол.

— Давай. Вверх…

Сухо грохнув, ракета врезается в низкие, лохматые тучи, взрывается там, и тучи вспыхивают багровым отсветом.

— Плохо, — говорит Валентин, — так ракету и с полмили не увидишь. Дай-ка мне.

Он стреляет не вверх, а чуть опустив руку. Ракета делает полукруг и, взорвавшись над самой водой, исчезает в волнах. Раз за разом громыхает ракетница. Ракеты то уходят в тучи, то, еще не сгорев, падают в океан.

— Последняя, — говорю я.

Валентин чешет стволом ракетницы у себя за ухом. Думает. Потом машет рукой: надо стрелять. Судно где-то недалеко, они ищут нас… Они должны увидеть ракеты. Еще раз темноту прорезает огненная кривая. Потом вспышка под самыми тучами — и ослепительное, тревожное пламя освещает на несколько секунд беспокойную, в черных горбах поверхность залива. Наступает темнота. Даже звезд не видно. Это тучи закрыли от нас небо. Они ползут над нами, лохматые, зловещие. Тучи дышат холодком. Они, как тяжелые, перегруженные бомбардировщики, неторопливо скользят над океаном, как бы выискивая цель. Того и жди, что раскроются невидимые люки и на наши головы обрушатся многие тонны воды.

— Надо делать факелы, — предлагает Скачков,

— Да, — соглашается Валентин, опускаясь на банку. — Стась, развинчивай весла, Коля, режь одеяла. Быстрее, ребята.

Через несколько минут одно из одеял разодрано в длинные полосы. Корин наматывает их на палку; Скачков обливает ее соляром и поджигает. Чадно дымя, огонь жадно урчит, торопливо пожирает материю. Блики огня скачут по волнам, по лодке, по нашим встревоженным лицам. Венке это очень нравится; и ракеты и факел. Он радостно кричит и в восторге кувыркается на брезенте.

Проходит час за часом. Горят наши одеяла, чадят дымным пламенем. Падают в воду обгоревшие лохмотья, вся лодка усыпана легкими хлопьями сажи. Мучительно хочется спать. Глаза слипаются, в висках остро и больно постукивают, звенят молоточки. Прыгает, скачет неяркий огонь факелов по волнам, с надеждой вглядываемся мы в темноту, но нет, не видно нашего «Марлина». Кругом непроглядная ночь, тяжелые тучи над головой и пустынная вода.

— Все… кончились одеяла, — слышу как сквозь сон голос Корина. — Ха, задаст нам боцман! Придется денежки в бухгалтерию вносить.

— Спишут… — откликается хрипловатым баском Петр.

— Вместе с нами…

— Замолчите, Корин, — обрывает его Валентин. Когда он злится или нервничает, то даже с друзьями разговаривает на «вы». — Скачков, поливайте матрацы соляром. Свяжите их проволокой вместе.

— А как будем спать? — ворчит Стась. Облитые соляркой, соломенные матрацы прыгают рядом на волнах. Скачков подносит к ним тлеющий факел, и солома вспыхивает ярким пламенем. Матрацы были очень хорошо просушены днем. Пламя с гудением вгрызлось в их нутро и подскочило к черному, низкому небу. Длинные красные искры, подхваченные ночным ветром, несутся над водой и падают в нее вдалеке от лодки и костра. Но недолго полыхает костер из наших матрацев, пламя сникает, хиреет: вода уже напитала нижние слои соломы. Снова становится темно.

Пошел ливень. Шумный и веселый, он впрыгивает в нашу лодку тысячами холодных струй, смывает сажу с ее бортов, с наших лиц и рук. Безропотно, как автоматы, мокрые и дрожащие от холода, выплескиваем воду за борт. Когда ливень умчался дальше, мы втроем, прижавшись друг к другу, забиваемся под брезент. Валентин остается дежурить. Под утро меня будит Корин:

— Вставай. Твоя вахта. Вот сигнальный факел, вот спички. Если увидишь огни — зажигай.

Холодно. Сырая рубаха липнет к телу. В одеяло бы запутаться, но одеяла нет: сожгли. Под брезентом крутится, кашляет Скачков. Наверно, простыл наш Петька. Пытаясь разогреться, я машу руками, приседаю. Но нет. Все так же холодно… черт, Африка называется. Ветер ровно дует в корму. Чтобы лодка не болталась, а шла ровно. Скачков соорудил еще с вечера плавучий якорь — с кормы опущен в воду канат с двумя пенопластовыми буйками. Обхватив себя руками и отбивая голыми ступнями чечетку, я кручу головой, оглядываю горизонт. Нет, ничего не видно. Ни огонька, ни корабельного силуэта. Плохо наше дело. Сейчас мы находимся вдалеке от судоходных линий. Кругом настоящая водная пустыня. Где-то «Марлин»? Ищет. Но попробуй-ка найди. Видимость ни к черту: горизонт, стиснутый тучами и полосами ливней, близок. Две-три мили просматривается, не больше. Дело дрянь. Только бы на берегу ничего не узнали. Конечно, на берег начальству уже ушла радиограмма о случившемся. Но лишь бы слухи не распространились по институту… лишь бы не позвонили домой. Я перестаю подпрыгивать, сажусь на банку. Зажмурив глаза, представляю себе: наш дом, наша комната, вечер… Наташа сидит за столом, читает. На стене календарь. Вечером она зачеркивает каждый прошедший день. Там уже очень много крестиков. Поздно. Она смотрит на часы, вздыхает и берет карандаш: еще один день прошел. Еще один день… Вдруг звонок. Она снимает трубку телефона, слушает, карандаш падает на стол. Прошедший день остается не зачеркнутым. Нет, она ничего не должна знать. Ничего… Я вскакиваю. Всматриваюсь в горизонт… Нет, нет, конечно же, ну какому дураку взбредет в голову позвонить домой? Она ничего не должна знать. Я сам ей обо всем расскажу. Когда вернусь. Сам. И никто другой…