Чужая жизнь - Валерий Геннадьевич Шмаев

Немного времени у меня ещё есть, а мне ещё карту надо запомнить. Она у меня одна, и я её сейчас девчонке отдам.

Речушка, соединяющая два озера, короткая, но быстрая и метров около восьмидесяти шириной. Сразу её не пересечёшь. Самое неприятное – не отсутствие карты, а то, что ночи сейчас практически нет, так, серь непонятная. Одна надежда на то, что на берегу нашего озера финским секретам делать нечего.

Такой секрет с пулемётом есть в устье речки, к которой окруженцев прижать хотят. Мне этот секрет миновать не удастся – на глади озера я буду как на ладони. Впрочем, одна идейка у меня появилась. Жаль, «наган» только один и патронов к нему только четыре. Придётся мне мастрячить одноразовый глушитель, а пока принялся надевать мундир и камуфляж гауптмана.

Хорошо, что я шмотки ещё днём простирнул, камуфляж уже высохнуть успел. Брать автомат я не стал. Снайперская винтовка, «вальтер», «наган», ножи и гранаты. Катю обрядил в камуфляж, который висел на ней как на вешалке. Замотал ей колени, локти и кисти мундирами автоматчиков, сделав примитивные наколенники и налокотники. Объяснил по-быстрому, что пока ночь, она должна пересечь большую часть поля, а быстро это можно сделать только на коленях и локтях. Вооружил «вальтером». Нечего ей по лесу с пустыми руками шариться.

А у меня другая забота: как мне финнов по-тихому перебить? Глушитель сделать? А из чего? Лёжа под сосной на очищенных моими руками пружинистых кустиках черники и глядя в бездонное синее небо, я лениво думал. Котелок с опилками? Стеклянная фляга? Тряпки в несколько слоёв? Было бы наше время, можно было бы найти пару пластиковых бутылок и сделать одноразовый «глушак» прямо на коленке. А чем мне здесь пластик заменить?

Стоп-стоп. Погоди-ка, Агафонов! Отмотай мыслю обратно. А что? Может получиться! На один выстрел точно хватит! Как там говорят? Голь на выдумки хитра?

Глава 3

Коротка июльская ночь. В это время года скорее даже не ночь, а долгий продолжительный вечер. Уже упал утренний туман, ненадолго укрыв землю белесым покрывалом. Скоро по явятся первые робкие лучи солнца, а затем – бесконечно долгий день. Пока же звенящую предрассветную тишину нарушают только всплески крупной рыбы и бесконечный писк многочисленных комаров. Самое красивое и тихое время года.

Неожиданно ухо капрала уловило отдалённый всплеск, потом ещё один, скрип уключины, опять всплеск и невнятное бормотание. Сквозь туман проступили очертания большой четырёхвёсельной лодки, неспешно выдвигающейся из молочно-белой водяной взвеси. Лодка двигалась рывками, рыская из стороны в сторону и постоянно меняя направление движения.

Сидящий за веслами человек в немецком мундире грёб то одним веслом, то другим, то бросал оба весла, отчего лодку разворачивало вокруг её оси. При этом немец брал в руки бутылку коньяка, делал глоток, ставил бутылку на дно лодки и делал следующие беспорядочные и часто бессмысленные гребки. Лодка медленно приближалась к берегу и уже были видны детали.

На вёслах сидел немецкий офицер. Головного убора у него не было, а голова его была обмотана грязным бинтом, незакреплённый конец которого небрежно свисал на правый погон. Мундир гауптмана был расстёгнут и грязен, а сам он, видимо, мертвецки пьян.

Лодка ткнулась носом в песок, и гауптман разразился очередной серией невнятного бормотания. Бросив вёсла, немецкий офицер опять потянулся за бутылкой. Запрокинул её над головой, сделал глоток, поперхнулся и выпустил изо рта горлышко бутылки, окатив себя коньяком. Затем гауптман раздражённо бросил бутылку на дно и опять разразился непонятной тирадой. Наконец офицер выговорился и, взявшись за борт лодки, попытался из неё выбраться, что ему удалось только с четвёртой попытки.

Во весь рост немецкий офицер выглядел не менее колоритно. Помимо расстегнутого полностью мундира и грязной форменной майки на офицере были камуфлированные штаны и только один сапог. Второй сапог гауптман достал из лодки и, почему-то держа его на вытянутых руках, пошатываясь, направился к лесу. Выглядел он настолько нелепо, что все трое дозорных невольно улыбнулись.

Фельдфебель жестом указал капралу и рядовому в сторону немца. Тяжело вздохнув, капрал направился выполнять приказание. Опять Корхонен взвалил на него самое неприятное, и всё только потому, что капрал знал немецкий язык. Как объясняться с пьяным до невменяемого состояния союзником, капрал даже не представлял.

Немца в лесу можно было не искать, запах коньяка доносился метров с пяти. Гауптман стоял, привалившись плечом к берёзе, и увлажнял землю мощным потоком, сапог при этом он небрежно засунул себе подмышку. Капрал подождал, пока немец закончит свой процесс, и негромко окликнул его:

– Герр офицер!

Немец медленно повернул голову и разродился серией невнятных бормотаний. Глаза его при этом были закрыты, а сам он ещё больше привалился к берёзе. Кивнув головой рядовому, капрал подошёл к офицеру и почтительно взял его под руку, с другой стороны, так же почтительно, но крепко, взял немца рядовой.

Гауптман пробормотал что-то ещё громче и неожиданно с силой вырвал руку у капрала. Затем он дотянулся до сапога, так и находившегося у него подмышкой, взял его, протянул капралу, и тому ничего не оставалось сделать, как взять сапог в руки. Это было последнее, что он сделал в своей жизни. Тяжёлый широкий штык от немецкой винтовки воткнулся рядовому прямо в сердце. Мгновением позже капрал получил стремительный удар ребром ладони в горло, а затем тем же штыком в печень.

Невнятный шум не привлёк фельдфебеля. Что ещё ждать от этих горе-союзников? Не мешали бы, и то ладно. Корхонен неспешно оглядел гладь озера. Внезапно справа в воду реки что-то шумно упало, и фельдфебель повернулся туда. Штык пробил его всего насквозь, достав до сердца. Первый секрет перестал существовать.

А нефиг баловать! Столько коньяка из-за них пришлось на себя вылить для правдоподобия. И какого коньяка! Французский! Амброзия! Нектар богов! А я его на этот паршивый немецкий мундир! Ненавижу уродов! Эх! Теперь мне ещё и переодеваться.

Финны порадовали. Вели себя они так, как я и предполагал, а главное, их было всего трое. На этом хорошие новости закончились.

– Вашу ж мать! Вот на какое место мне станковый «максим»? Как я его в одно лицо в лодку затащу? Ручник никакой притащить нельзя было? Долбодоны чухонские!

Мать, мать, мать, по привычке ответило эхо. Оно всегда мне так отвечает. Мы с этим эхом живём душа в душу. Возмущению моему не было предела. С возмущением мы тоже не лаемся – мы же почти родственники.

Помимо «станкача» финские солдаты были вооружены двумя трёхлинейками и незнакомым автоматом.