Поздно. Темно. Далеко - Гарри Гордон

— Вот я не антисемит, — вспомнил Плющ, — а как увижу Дюльфика, так хочется. КГБ он, падла, боится.

— Зажрался просто, — сказал Кока.

— Нет, ты понимаешь, все эти подпольщики, замученные тяжелой неволей, просто недокушали. Дали ему кецык пирожка. А он, падла, еще хочет. А кто им чего должен? Они дошли до того, что не понимают, что жизнь прекрасна! Ну, скажи, — горячился Плющ, садясь на корточки рядом с Кокой, — когда государство хорошо относилось к художникам?

Кока поджигал спичкой пластмассовую пробку.

— Разве что при Перикле…

— При Перикле, падла, Дюльфик был бы рабом! Да он и так похож на скопасовкого раба-точильщика.

— А он, бедный, думает — на Шагала, — рассмеялся Кока.

— Нет, — не унимался Плющ, — если ты профессионал, делай, что можешь, и у тебя будет возможность делать, что хочешь. Карла-марла ему мешает жить! Я думаю, Ван-Гог обрадовался бы, если бы ему заказали Лукича на фоне Петропавловской крепости. Только он бы не справился.

— Он бы ему ухо отрезал, — догадался, смеясь, Кока.

— Ничего, кепочку бы натянули, — уточнил Плющ.

— Слушай, — помолчав, сказал Кока, — что, в самом деле, мы не найдем здесь, на Балковской, доску для пола? Или фанеру какую-нибудь отдерем…

— Мысль, — одобрил Плющ, — давай, на всякий случай, темноты дождемся.

Они сидели на корточках напротив окна, прислонившись к стене, перед ними на табуретке стояла бутылка белого крепкого. Темнело, дождь то ли лил, то ли перестал, струйка по раме все текла. К окну подошел кошачьего цвета голубь, заглянул, наклонив голову, в комнату, ничего хорошего не увидел, или не разглядел, повернулся хвостом и медленно ушел.

— Ты про Люду Лебедь знаешь? — спросил Плющ.

— Да, и тридцати не было. Ей то за что? Не пила, не сплетничала. Работать стала по-человечески…

— А как случилось с Вовкой Гуслиным? — спросил Кока.

— Ну, Гуслин не просто спился, а еще и скурвился. Он думал, что бабки — это ему все. Нахватал авансов по колхозам, и давай. И повесился он как-то неприлично. Сплошные понты. Напугать жену хотел. Рассчитал время, когда она придет, с петлей стоял. Дверь стукнула, он и спрыгнул. А это соседка в коридоре. Жена где-то задержалась. Наверное, Аннушка масло пролила.

Кока усмехнулся, вспомнив, как пять лет назад Плющик поражал своей эрудицией знаменитых одесских кавэнщиков. И Пастернака им цитировал, и, падла, Гоголя.

Время от времени по комнате веером пробегал свет проезжающих автомобилей. Загорался и мерк в темноте таитянский глаз Плюща. Кока курил непрерывно, втискивая окурки в пластмассовую пробку. Они рассыпались по табуретке, и Кока аккуратно сгребал их в кучку.

— Бросай на пол, — предложил Плющ.

— Не хватало еще сжечь твою хавиру. Мало тебе спаленного пространства?

— Что да, то да.

— А вот Алика Черногая таки жалко, — помолчав, сказал Плющ, — такой тонкий пацан!

— Это мы с Карликом виноваты, — медленно начал Нелединский, сильно отхлебнув, — забитый херсонский хлопчик, косил под приблатненного… ну, мы и, как это сказать, черт… ну, в общем… кх… посадили на иглу романтизма… ввуй, — поморщился, помотал головой Кока от высокопарного выражения, как от плохого портвейна. — Ну, и передозировка. Я ему потом объяснял, что художник, это не тот, кто пьет и дома не ночует, а тот, кто пишет. Но поздно уже было. А Карлик все — второй Кока, второй Кока… А на хер кому второй Кока. Да и первый тоже.

— Интересно, что там Карлик? — вспомнил Плющ.

— А, так он был у меня в Ташкенте, в позапрошлом году. Проездом из экспедиции какой-то, археологической, что ли.

— А что он там делал?

— А хрен его знает. В отпуске.

— Ну и как он?

— Да он пробыл недолго, дней десять. Стихи читал, правда, классные. Только все торопился на какую-то службу, мы ему справку сделали. Дизентерия.

— Усраться можно, — засмеялся Плющ.

— Вот именно. Ну что, пойдем? Спина чего-то болит и ноги затекли.

Он допил из бутылки.

— Бутылку оставь, — сказал Плющ, — первая бутылка, как кошка в новом жилище.

Балковская улица, граница между городом и слободкой, казалось, состояла вся из оторванных досок, фанеры и оргалита. Но, как всегда бывает, выяснилось, что нужную вещь вовремя найти невозможно. Они тыкались в темные углы, лабазы, слабо освещенные редкими уличными фонарями.

Остановились, наконец, у покосившегося внутрь забора из горбыля. Доски были мокрые, черные и склизкие. Плющ провел ногтем, появилась светлая царапина, но тут же затекла. Одна доска была полуоторвана, на звук она казалась не очень гнилой.

Скрипнули тормоза, хлопнула дверца, милиционер направил на них фонарик и решительно приближался. Следом неторопливо шел второй.

— Стоять! — приказал сержант. — Руки за голову. В машину.

Они сели в желтый газик на заднее сидение. Сержант сел за руль.

— Поехали? — спросил он лейтенанта.

— Подожди. Кто такие, что делали?

— Я печник, — быстро сказал Плющ.

Сержант осветил его фонариком.

— Где-то я твою рожу видел. Точно, скокарь. Поедем, лейтенант, оформим.

— Да подожди, я сказал, Сивчук.

— А ну дыхни, — повернулся он к Плющу, — надо же, не пахнет. Покажи вены.

— Женя, оформить надо, — не унимался Сивчук.

— Сержант, надо слушаться старшего по званию, — заметил Плющ.

— Я тебя щас урою, — взбеленился сержант.

Плющ вздохнул и медленно сказал:

— Вот я нынче врежусь глазиком об дверку, а завтра пойду к прокурору и скажу, что сержант Сивчук меня избил, да еще жидовской мордой называл…

— Грамотный, — скрипнул зубами Сивчук.

— Ваши документы, — сказал лейтенант Нелединскому.

— А этот точно бухой, — сказал Сивчук умоляюще.

Лейтенант рассматривал удостоверение члена Союза художников.

— Ого, Ташкент! — удивился он.

— Залетный, — радовался Сивчук, — гастролер.

— Так что вы все-таки делали? — любопытствовал лейтенант.

«Что бы такое придумать?..» — соображал Плющ.

— Ностальгия, — кратко сказал Кока.

— Что? — не понял лейтенант.

— Я жил здесь в детстве. Тогда мы под этим забором зарыли клад.

Сивчук, положив руки на баранку, тосковал, глядя в окошко. Лейтенант положил удостоверение себе в карман.

— Вот что, — сказал он, — Николай Георгиевич. Завтра придете в шестнадцатое отделение к десяти. Там и поговорим.

— А где это? — растерялся Кока.

— У Дюковского сада, я расскажу, — быстро сказал Плющ, — мы пошли?

— Выметайтесь, — разрешил лейтенант, — и чтоб — ни-ни!

Когда газик отъехал, Плющ схватился за живот и присел от смеха. Кока переждал и спросил:

— Зачем в отделение?

Плющ отдышался:

— В вытрезвитель не забрали — раз. Не отметелили — два. На пятнадцать суток отвезли бы сейчас — три. Придется тебе, Нелединский, как пить дать, рисовать портрет Дзержинского. Мусора это практикуют на халяву.

— И холст дадут?

Плющ опять рассмеялся.

— Догонят и еще дадут. У меня возьмешь. И краски.

Они пошли к Херсонскому скверу, чтоб там разъехаться на разных трамваях. Нелединский был задумчив, будто пытался что-то вспомнить.

— Плющик, — наконец сказал он, — а что лейтенант подразумевал под «ни-ни»?

6

Ле Корбюзье как-то заметил, что Париж строили ослы, в том смысле, что петляющие ослиные транспортные тропы со временем стали улицами. По аналогии можно сказать, что Одесса обретала свое лицо благодаря нетвердому шагу одессита, с ослиным упорством двигающегося от точки до точки, от одного винного подвала до другого. Эти винные подвалы, или винарки, и образовали Малый круг.

Большой круг возник чуть позже, но уже по другой логике. Он пролег по устоявшейся границе города, и винарки на нем располагались мерно, по шляхам, как бастионы. Большим кругом пользовались или уж совсем праздные и состоятельные одесситы, не жалеющие времени и денег на трамвай, или временно и охотно взявшие на себя роль гида и таскающие за собой вконец уставшего и все еще недоверчивого белокожего ленинградца. Экскурсия продолжалась до тех пор, пока ленинградец не менял недоверчивую улыбку на блаженную. Тогда гид снисходительно отвозил его домой, а сам нетерпеливо выходил в город, на Малый круг.

Малый круг существовал для внутреннего пользования.

Если плясать от вокзала, начинался он на упомянутой уже Пушкинской, 62. Затем, выйдя из подвала и выкурив сигарету («Мужчина, что вы курите в заведении, вы же умный человек!»), нужно пройти метров двести, до параллельной Ришельевской, к винарке колхоза им. Карла Либкнехта. Там, посетовав, что нет знаменитой «Лидии» с косточкой, а точнее, «Лидочки с бубочкой» — не сезон, следует выпить стакан «Шабского». Все еще в одиночестве вы утираете рот, но не курите еще, слишком рано, а медленно идете дальше по Ришельевской.