Роман - Владимир Сорокин

Пить горькую Парамоша Дуролом мог бесконечно и выпивал все, что ставилось перед ним, долго не хмелея. Потом, однако, пьянел самым чудовищным образом, наводя страх на окружающих.

Так, однажды на деревенской свадьбе он залез под стол и, приподняв его, опрокинул на гостей; в другой раз, страшно напившись на Пасху у вдовы Кораблихи, разделся донага и отправился "креститься водою и Духом Святым во реке Иордане", то есть в местной речке.

Много раз бывал бит за мелкое воровство, - то горшок каши стащит из теплой печи, то сушащуюся на заборе дырявую рубаху, неоднократно изгонялся из Крутого Яра всем миром, но всякий раз возвращался с повинною, желая усердной работой загладить грехи, и бывал прощен.

Сейчас же он, слегка ссутулившись, стоял перед Петром Игнатьевичем и Романом, быстро переводя глаза от одного к другому, и выражение его чудного лица было таким, словно он решал: бить ли ему их, или покорно подставить себя под удары. Роман с интересом разглядывал Парамона. Его узкое, скуластое лицо с острым, слегка горбатым носом, большим ртом, кустистыми бровями и черными глазами не было ни красивым, ни безобразным. Оно было чудным, и эта характеристика, по мнению Романа, была наиболее точною.

Парамоша Дуролом совсем не изменился за эти годы, разве что седина кое-где мелькала в его лохматой голове и бороде.

- Что здесь происходит? - повторил свой вопрос Петр Игнатьевич.

- Да вот, пролик окаянный, пристал ко мне, как репей! - затараторила Настасья, во все широко выпученные глаза глядя на Красновского и идя к нему своим мелким утиным шагом, - Говорит, денег ему надо на лекарства, а какое же лекарство-то дубине-то эдакой, это ж я знаю какое такое лекарство-то - зелья своего змеиного напиться и опять срам творить, вот какое такое лекарство!

- Да что ты мелешь, дура! - перебил ее Парамон, подходя следом к Петру Игнатьевичу, - Тебя да за такие слова живьем съесть мало! Начхать мне на вино, ты мне деньги отдай! Я ж ей, вше платяной, позавчера два воза дров сколол, а она все харчами да харчами! А мне мои лекарствия нужны! У меня мож грудя горят! - И словно в доказательство сказанного он распахнул свой видавший виды армяк, обнажив широкую волосатую грудь с болтающимся на толстом шнурке медным крестиком:

- У меня, Петр Игнатьевич, третий ден у грудях быдто змеюшный царь поселилсь! Вот здеся! - Дуролом глухо стукнул себя в грудь, сверкая глазами и наступая на Красновского, - Быдто игрища свои справляет, на мою погибель! Я уж и свечку ставил, и отец Агафон водою святой брызгал - ничего не помогает! А она, дура невразуменная, деньгу зажала, а я-то мож лекарствия купил бы, да и поггравилсь, за что ж мне помирать во цвете лет?!

- Погоди, погоди, Парамон, - строго перебил его Петр Игнатьевич, - Не кричи, Настасья, он тебе вправду дрова колол позавчера?

- Колол, батюшка, - тихо проговорила Настасья, как-то сразу обмякнув и опустив глаза.

- Колол! А как же! Вон вишь, поутихла сразу, мокруша подтынная! - загудел Парамон, но Петр Игнатьевич махнул на него рукой:

- Замолчи!

- Да как же молчать-то, отец родной! - выкрикнул Парамон, дернувшись всем телом, - Ведь люди-то звери! Ведь я ж с чистым сердцем, со святою простотой, а мне вон - рогачом в бок! Я ж колю, колю, а сам-то, как святые угодники, - все даром, да опосля, мол, отдашь! Яко наг пришел, мзды не имал, прости Господи душу раба твоего!

Он стал быстро креститься своей большой жилистой рукой.

Настасья всхлипнула и опять заговорила быстро-быстро, но уже с повинной интонацией:

- Батюшка, Петр Игнатьевич, я же ему дураку-то говорила вперед как нанять-то, что вдовица ведь, я ж коровку купила в Рождество, до сих пор должная, я ж говорила, что отдам к Пасхе, мне ж кум привезет денег, а он приперся с ножом к горлу пристал - отдай и все. Отдам, отдам, пролик окаянный! Отдам, только жилы-то из вдовицы беззащитной не тяни...

Она всхлипнула и, волоча ухват по грязи, пошла к дому.

- Успокойся, Парамон, отдаст она тебе, - проговорил Петр Игнатьевич без прежнего напряжения и даже с неким безразличием, - Отдаст...

Роман достал портсигар, открыл и протянул Красновскому

- Merci, - Петр Игнатьевич взял папиросу.

Парамоша Дуролом между тем с упрямой тоскою смотрел вслед удаляющейся Настасье:

- Да мне денег не жаль. Что деньги - труха, пыль подметная. Мне, Петр Игнатьевич, лекарствия надобно.

- Лекарствия? - вяло переспросил Петр Игнатьевич, прикуривая от поднесенной Романом спички.

- Лекарствия. - убежденно повторил Парамон, - А то выгорит все нутро дотла и, стало быть, не в чем будет душе держаться. Так вот и пекет и пекет...

Он почесал голую грудь.

- Настасья! - неожиданно крикнул Петр Игнатьевич еще не успевшей скрыться кухарке.

- Аиньки? - живо обернулась она.

- Принеси стакан водки с огурцом!

Настасья постояла немного, потом, вздохнув, пошла в дом.

Ее возвращения ждали молча.

Петр Игнатьевич курил, философски оглядываясь вокруг, Роман стоял, сунув руки в карманы пальто, думая о Зое. Дуролом несколько растерянно топтался перед ними.

"А если Зоя не приедет?" - подумал Роман, стряхивая легковесный пепел себе под ноги, - "Да и вообще я же ничего не знаю о ней. Где она? Свободна ли она? Помнит ли обо мне?"

Вскоре появилась и Настасья. Мелко семеня и шлепая сапогами по грязи, она несла перед собою небольшой круглый медный поднос, крепко держа его обеими руками. На подносе стоял стакан с водкой и лежал на блюдечке соленый огурец. Поравнявшись с Петром Игнатьевичем, она остановилась.

- Вот, Парамоша, тебе лекарство, - проговорил Красновский, бросая недокуренную папиросу и наступая на нее ногой, - Выпей и ступай с Богом.

При этих словах Парамон как-то весь сгорбился, руки бессильно повисли и лицо словно постарело. Он подошел к Настасье, перекрестился, взял стакан и выпил одним глотком, по-петушиному дернувшись головою вверх.

- Оооха... грехи наши... - шумно выдохнул он, ставя стакан на место и нюхая левый рукав армяка, - Благодарствуйте, Петр Игнатьевич, благодарствуйте...

Голос его сразу стал спокойным.

- Закуси хоть, эфиёп, - прошипела Настасья.

- Благодарствуйте, - Дуролом взял огурец и сунул в карман штанов, - Мы огурчик-то лучше к обеду сберегем.

- Сбереги, брат, сбереги, - кивнул со смехом Петр Игнатьевич, - А к Настасье не приставай. Отдаст она тебе деньги.

- Да что мне деньги! - улыбаясь махнул рукой Парамон, - Аз есмь птица Божья - что клюнул, тем и жив...

Он стремительно развернулся и зашагал прочь своей дерганой походкой.

- Иишь, фанфарон... - усмехаясь и втягивая голову в плечи, пробормотал Петр Игнатьевич. Настасья молча двинулась назад. Роману вдруг стало скучно. Он зевнул, не прикрывая рта, и только теперь почувствовал сильную усталость. Ему представилась большая белая подушка со все тем же НВ, заботливо вышитым тетиной рукой.

- Петр Игнатьевич, а что, Зоя приедет летом? - спросил Роман.

- Так она с Надеждой на Пасху обещались, - лениво откликнулся Красновский, по голосу которого чувствовалось, что и он не прочь соснуть.

- На Пасху? - переспросил Роман.

- Ага...

Романа словно подтолкнули.

Он быстро попрощался с зевающим и вяло удерживающим его Петром Игнатьевичем и, пригласив его на ужин, пошел домой.

V.

На обрызганной кёльнской водою, обшитой кружевами свежевзбитой тетиной подушке Роман проспал часа четыре.

Проснувшись, он открыл глаза и первые мгновения с удивлением взглядывался в очертания притемненной сумерками комнаты. Но неповторимый переплет рамы тут же вывел Романа из забытья. Он все вспомнил и, улыбаясь, сладко потянулся. Дневной сон в дядюшкином доме всегда во все времена для Романа был легким и восстанавливающим силы, и теперь, потягиваясь, он с радостью почувствовал бодрость и сладкую истому.

"Как хорошо, что я здесь", - подумал он, откидывая стеганое пуховое одеяло и закладывая руки за голову, - "Наконец-то". Он вспомнил, как, просыпаясь в маленькой квартирке, которую снимал в столице, каждый раз думал о своей крутояровской комнатке, о том блаженном состоянии покоя, когда, пробудившись ото сна, можно вот так лежать, глядя в высокий белый потолок или в окно, и чувствовать себя по-настоящему свободным.

Роман протянул руку, взял со стоящей у изголовья тумбочки папиросу, размял и закурил.

"Нет, человеку творчества нужна только свобода", - думал он, спокойно затягиваясь и скашивая глаза на янтарный огонек, - "Любая зависимость, будь то служба или семья, губят человека. Даже не собственно человека, а то свободное дыхание, которое и способно породить мысль или художественное произведение. Творческая личность не должна ни с кем делиться своей свободой. Но, с другой стороны - любовь? Ведь безумно влюблялись и Рафаэль, и Гёте, и Данте. И это не вредило их творчеству, а наоборот, помогало"....

Роман встал и подошел к окну.

"Ведь они же делились своими чувствами со своими возлюбленными. И это их наоборот - вдохновляло, придавало силы. А по человеческим меркам большая любовь должна целиком подчинить человека, не оставляя места ни на что другое".