Детская комната - Гоби Валентина

Они сидят на тюфяке, Лизетта причесывает Миле волосы, ищет вшей и давит их большим и указательным пальцами с отрывистым глухим звуком.

– А твой живот? – спрашивает она.

– Что мой живот?

Лизетта смеется:

– Ты что, издеваешься?

– Тс-с-с, Лизетта.

– Да, ладно, и как ты?

– Меня это не интересует, я до этого не доживу.

– Покажи мне.

– Нет, слишком много людей, я не хочу, чтобы они догадались. И я не знаю, есть ли у меня живот.

– Да что с тобой?

– Будем считать, что этого ребенка нет. В любом случае он не сможет жить, и я вместе с ним.

– Дай мне потрогать, и потом, клянусь, я оставлю тебя в покое.

– Но только быстро.

Лизетта засовывает руку под платье, улыбается. Убирает руку. Мила смотрит на Лизету, которая до сих пор улыбается.

– Ну и?..

– Я думала, что ты не хочешь знать.

– Говори же!

Лизетта пожимает плечами:

– У тебя ничего нет. Как по мне, ты ошиблась, у тебя внутри пусто! В любом случае, что бы ел малыш, кишки твои, что ли?

Ночью Лизетта пять раз встает и пять раз ложится, вся дрожа. На шестой раз Мила открывает глаза. Она ждет, когда вернется Лизетта, слушая звук босых ног, который так напоминает ей Мант, чердак, где они спали после самоубийства матери и ходили на цыпочках, чтобы их не услышали этажом ниже. Тогда золотистая солома кололась под рубашками, мыши на полной скорости носились вдоль балок, а они никак не могли их поймать; они прижимались друг к другу на заре, дрожа от холода так, что их пальцы на ногах с черными от земли ногтями устраивали танцы. А еще им приходилось пригибаться под наклонной крышей. Лизетта не возвращается. Мила встает, идет в Waschraum. Проходит мимо кучи мертвых, видит Лизетту, согнутую пополам над дырой сортира.

– Что случилось?

Лизетта стонет:

– О Мила, это не прекращается…

Мила подходит по липкому полу, садится перед Лизеттой на корточки, кладет руку на мокрый от пота лоб и убирает прилипшие волосы.

– Это должно же прекратиться в конце концов! Что у меня там такое? Проклятье, что со мной?

Какой-то силуэт движется по Waschraum, останавливается, прислушивается. Мила понижает голос:

– Потрогай, Лизетта. Потрогай себя. Покажи мне. Пойдем к окну, здесь ничего не видно.

В лунном свете пальцы Лизетты в крови.

На следующий день одна девушка дает Миле кусок ткани. Она говорит: «Это для твоей подруги, чтобы она не пачкала юбку, прошлой ночью я была в Waschraum и видела вас». Мила впервые слышит голос девушки, чье лицо она видела практически каждый день. Она думала, что это полька, возможно, так и есть, поскольку у нее легкий акцент. Она говорит: «Меня зовут Тереза, я работаю в швейной мастерской». Мила прижимает ткань к животу, всматривается в девушку, в ее неодинакового цвета глаза, голубой и зеленый, смотрит на ткань, потом на девушку. И тогда девушка улыбается и говорит: «Я не видела твою подругу ночью, но увидела тебя, страх в твоих глазах; ты похожа на мою сестру».

Жоржетта уверена, что на этот раз у Лизетты дизентерия. «Ты убираешь из ее супа овощи, – говорит она Миле, – съедаешь их и оставляешь ей немного жижи. Нужно, чтобы она пила». Мила вылавливает редкие волокна, плавающие в жидкости, и отливает свой суп в котелок Лизетты. «Пусть она ест свой хлеб сухим, ты слышишь, чтобы он был очень твердым. Если хочешь, я этим займусь, я положу его на солнце, пока буду вязать», – говорит Жоржетта, у нее «розовая карточка» и она проводит весь день в блоке. И Мила думает: «А если Жоржетта съест этот хлеб? Потеряет или его украдут?»

– Почему вы все это делаете? – наконец спрашивает она.

Жоржетта качает головой:

– Ты поступила бы так же, не правда ли? И потом, теперь мне хоть есть чем заняться.

Мила протягивает ей хлеб. После возвращения с работ Лизетта без сил спит сидя, ее юбка испачкана в крови. Утренняя поверка для нее как пытка. Позади блока Жоржетта нашла палку, конец которой расширяется, словно маленькое седло. «Держи, милочка, – говорит она Лизетте, – ты спрячешь это под платье и постараешься стоять ровно, опираясь на нее; и ты не попадешься». В вагонах с награбленным Лизетта носит пустые ящики, поддерживает кончиками пальцев мебель, которую разгружают другие. Все, о чем ее просит Мила, – это держаться на ногах, сбить с толку надзирательниц.

Несколько раз в неделю прибывают новые конвои, среди которых небольшие группы француженок. Несмотря на отборы и возврат пронумерованной одежды, несмотря на черный транспорт, сейчас приходится по три заключенные на один тюфяк, и так почти на каждых нарах. Бывалые говорили: «Холера», когда четыреста женщин зашли в блоки после карантина. «Холера», – теперь говорит конвой из тридцати пяти тысяч женщин перед новыми прибывающими; некоторые говорят это тихо, но они, как и другие, согласны с этим, даже Лизетта, даже Мила видят, как холера временно занимает блок. Соломенный тюфяк шириной шестьдесят сантиметров делится на трех женщин, то есть по двадцать сантиметров на каждую, к счастью Равенсбрюк утончает фигуры. Лизетта и Мила делят тюфяк только на двоих – роскошно. Лизетта отпугивает всех кандидаток на свободное место: помимо привычного зловония, ее тело и одежда заражены.

– Они во Франции! – кричит Мари-Поль, войдя в барак. – Они высадились шестого июня!

Новость переходит из уст в уста, на лицах появляются улыбки.

– Я знала, что это произойдет, с того самого момента, как об этом заговорили.

– Американцы в Нормандии! Фрицам крышка!

Некоторые плачут, ошеломленные новостью.

– Опять враки или как?

– Враки, враки!

– Заткнись, дай ей договорить.

– Правда-правда, они высадились в Нормандии и подходят к Парижу! Шестого июня, говорю же вам!

– Три недели назад ты приходила и говорила нам то же самое…

– Да здравствует Франция!

– Нам уже как-то говорили, что Гитлера убили, в следующий раз – что он покончил жизнь самоубийством, потом – что Германия капитулировала. А в итоге – ничего.

– Кто тебе сказал на этот раз?

– Мария, Schreiberin[32].

– Ну, по крайней мере Мария знает немецкий язык.

– Она – секретарь.

– Она читала «Beobachter»[33].

– Эту нацистскую газетенку? И они сообщили бы о десанте? Вздор!

– Вчера прибыли новые француженки. Я видела их в карантинном блоке, и они подтвердили, что десант высадился!

– Боже правый!

Мила прислушивается. Кому верить? И потом, что это меняет, если они все равно здесь умрут? Чему радоваться? Как бы хотелось быть вместе с ними, с теми женщинами, которые так твердо в это верят. Быть такими, как они. Ненормальной. Два дня назад Мила видела одну заключенную в бежевом платье. Женщина прошла перед ней, еще полноватая, наверняка новенькая или буфетчица. Мила в ступоре остановилась, женщина, идущая позади, наткнулась на ее спину, и колонна рассыпалась. Взгляд Милы был прикован к платью. Это платье, в котором она прибыла в лагерь. Это оно, это точно оно, девичье платье, двадцать раз залатанное во время войны, край юбки отпущен – его цвет немного темнее, а на спине теперь нарисован крест святого Андрея: еще один знак того, что она никогда отсюда не выйдет. Конфискованное платье, отмеченное печатью лагеря, как в младшей школе вышивали имя на изнанке блузы красной нитью. Что делать с шестым июня, с этой далекой победой?

Мила видит сидящую на тюфяке Лизетту с синяками вокруг впалых глаз. Свою «пятидесятилетнюю» Лизетту. Она говорит:

– Они здесь, вот… видишь, Мила, они здесь.

Мила силится улыбнуться:

– Да, Лизетта, вот это новость, не так ли?

Француженки запевают «Марсельезу», надрывая глотки, и даже изнуренная Лизетта, и даже Мила поют ее, песню, которая сопровождала их от Френа до Роменвиля, в поезде от Роменвиля до Германии. Мила пристально смотрит в глаза Лизетты, она полностью отдается своей роли – надежда поможет выздороветь. Она крепко сжимает руку Лизетты, как в тот далекий день перед входом в лагерь без названия, когда она держала руку Лизетты и чемодан, единственное, что было ей знакомо и успокаивало ее. Эта рука так похожа на руку ее больной матери, которой она приносила из школы хорошие отметки и с которой делилась только радостью. Радостью от игры с друзьями, радостью от стихотворения, выученного наизусть и рассказанного с увлечением. Радостью от хорошей погоды, радостью от дождя, под которым она промокла. Радостью, когда расчесывала перед ней длинные волосы, когда гримасничала, закатив глаза, высунув язык и задрав нос, чтобы услышать ее смех. Делилась радостью от увиденных в Венсенском зоопарке слонов, китайских храмов. Она описывала матери все увиденное так, что уставало даже пианино. Делилась радостью от того, что верила в возможность заклинать страдания в другом теле. Она верила, что радость может передаваться: «Держи, крепко сожми мою руку, забери мою радость, мама, не умирай». Но она все же умерла, выбросившись с балкона. Но ее жизнь длилась – врач не мог в это поверить – дольше, чем это можно было предположить в самых радужных надеждах. Несомненно, Сюзанна не зря была там. Она сжимает руку кузины, радуется, умоляя про себя: «Не умирай, Лизетта». И даже дрожит от стыда: «Не умирай раньше меня». Мила больше не простирывает свою одежду, несмотря на то что она становится жесткой от пота, от грязных пятен, супа, воняет в местах, где соприкасается с подмышками, пахом, ногами, потому что тогда ей пришлось бы ложиться в мокрой одежде и прижиматься к дрожащим ногам Лизетты, а значит, усугублять ее лихорадку и тем самым приближать ее конец, приближать чудовищное одиночество после ее смерти.