Избранные сочинения. 3. Стихотворения - Владимир Казаков

глаза едва ли здесь при чем,

и, словно младший стон зеркальный,

двоился сумрак за плечом.

восток февральский полуночный,

не ты ли в воздухе горишь?

не твой ли холод, обжигаясь,

созвездья сбрасывает с крыш? —

туда — в бездонные провалы

ничейной памяти седой,

чтоб, отразившись бесконечно,

сверкнули древнею водой.

так пусть же холода немого

объем наклонится сильней —

пока века не изнемогут

в своей непрошенной длине

казалось, всадники задумчиво бродили,

пред тем как спешиться и огненно уснуть.

и поздних облаков темнеющая сила

последним небесам прокладывала путь.

тогда прибрежный час — тот, что казался старше,

закончился на миг, но долгая вода

и долгие века и огненная башня

за цокотом копыт исчезли навсегда.

то черно-голубой, то хладно-безымянный,

где ветер возвестил знаменам ранний цвет,

не к прежним ли холмам их шелесты взывали —

безбрежные на слух, безгневные на нет?

все небо в облаках,

все облака на небе,

и если поздний час

закончится собой,

то белые гряды,

как одноглавый лебедь,

не к сумраку прильнут,

но к вечности ночной.

на вспыхнувшей волне

фонарного прилива,

покачиваясь, даль

уже уходит в близь,

и лебедь к временам

плывет неторопливо,

чтоб белые века

с багровыми слились

так конь и всадник думают одно, и ветер

им шумит про поздние изъяны и черной

высоты показывает дно, чтоб звезды вызво

лить из ямы.

мне рост не позволял не думать — его

гвардейская верста, и луч ломал свой

светлый локоть, хотя и мысль была проста.

я думал: отчего весенний? и сам же шпорой

отвечал: все звуки там, где нет всех зву

ков, а лишь отточенный металл.

вдруг один из портретов ожил, а мне пока

залось, что это вся стена оживает.

(в парадной зале был тот сумрак, который

в зале был парадной).

расшитого камзола клубился полумрак, и

шпаге, вышедшей на волю, было безмолвно

так!

обычай говорить — не такой уж древний.

гораздо древнее — молчать.

нахмурив рану золотую, он молча призрачно

смотрел — туда, где гром, отложенный на

завтра, и тучи срезанный предел.

вдруг слово губы очертило своею крат

костью стальной, он произнес весьма

учтиво: «гм-гм!», и холод выпрямился

остальной.

потом прошли века, как долгие

минуты,

и доживала тень свой серебристый

час,

и тени были необуты — для

тишины

оглохших глаз

над голубым столом,

где ночь оцепенела,

игрально-тусклых звезд

рассыпались ряды,

и ветер золотой,

как карточное дело,

собою поражен —

зеркальным и седым.

тогда какой-то миг

свой профиль торопливый

напрасно наклонить

пытался над игрой, —

ветрам ли не унять

курантовы порывы,

похожие на хрип

прошедшего сквозь строй.

ветрам ли не шагнуть

к мостам чугунно-кратким,

не изменить судьбу

и почерк древних вод;

о, хладное число

из долговой тетрадки!

кровавая река

ее бездонный брод

чем остальнее даль,

тем цвет все голубее,

но чем чернее цвет,

тем отдаленней сталь.

и, кажется, строка

кончаться не умеет

как только вопреки

тому, что день настал, —

как только вопреки

ночному голубенью

прозрачно-черных звезд,

безумно-детских глаз.

о, серебристый шаг!

о, звонкие ступени!

и вечная листва —

увечная сейчас

окажется ли сном

чугунная ограда,

окажется ли явь

чугунной высотой,

ни ветру ни листве

поводыря не надо,

чтобы закончить путь

отчаянно-простой.

из белого уйдя

и в черном замирая,

какой-то краткий час

стал тенью тишины;

казалось, близок край

предсумрачного рая, —

настолько хрупко явь

опережала сны, —

настолько в небесах

или почти над небом

прохладных облаков

заканчивался путь,

настолько над челом

безумно-детски-бледным

не смели времена

предсумрачно сверкнуть

древнее осени,

древнее всей ограды

казался этот час

нечерно-голубой,

то звонко вдалеке

то приглушенно рядом

светлел его чугун,

не узнанный собой;

и правда: отражен

рекою слишком хладной

и слишком в этот раз

и слишком в эту ночь,

он оторвать не мог

зияющего взгляда

от этого стиха,

зиявшего точь-в-точь

светлее стольких вод —

полуночное слово!

и лишь фонарный плеск

неслышнее его.

все чудится всему,

здесь ангел замурован,

иль эти два крыла —

тень навсего-всего?

прелестное дитя,

когда вопрос неслышен,

то крылья — не ответ,

а лишь случайный звук,

сквозь огненную толщь

прозрачно холод дышит,

не ведая воды

невызволенных мук,

а время наготу —

свою и всех созвездий —

так медленно спешит

за башнями укрыть,

что только облака,

да ангел неизвестный

багрово доживут

до утренней поры

слова то звонко, то никак

осенний смысл разъединяли:

небес заоблачный чердак

набит неконченными днями.

а ветер, вместо крыш железных,

срывал железные места —

покуда ливни с неба слезут,

чтоб встать у древнего моста.

по обе стороны его

два ливня каменно устанут,

чтобы не вспомнить ничего,

уйдя в ноябрьские страны

о, туча, ты уже уходишь,

твой путь вечерне-серебрист,

ты даже запад не находишь —

там, где осенний дремлет лист,

ты даже завтрашнего края

небес и выступивших стен

коснулась, облачно не зная

о злато-огненном кресте.

не оттого ль, что миг тогдашний

был на два ливня рассечен,

часы на вспыхивавшей башне

чуждались каменных времен?

вдруг ни один из дней

совсем не стал осенним,

лишь ночи иногда

светились, как сентябрь,

и долгих фонарей

струящиеся тени

входили то в листву

то лишь в самих себя,

да ветер никакой —

или почти восточный —

срывал последний хлад

с темнеющих ветвей,

как будто не чугун,

а сама ночь не хочет,

чтоб призраком оград

он сталкивался с ней,

да медленная кровь

с ее неспешным цветом,

да черная река

с ее неспешным днем,

да будущая ночь,

оставшаяся где-то —

как будущей весны

ноябрьское дно

здесь воздух в глубь себя

уходит, вечерея, —

с одним лишь фонарем

с одной лишь темнотой,

как будто вглубь ведет

безмолвная аллея,

касаясь тишины

старинной и густой.

и черная листва —

когда-то золотая,

о белом далеке —

когда-то никаком,

не помнит ничего

и лишь звенит, слетая,

чтоб тронуться туда

с ноябрьским ветерком

еще не ночь, но уже день,

еще не хлад, но уже холод,

и ветер горбится везде,

где только ветви свищут голо,

и свет топорщится на них,

и сталь листается стальнее

мгновений черно-голубых,

на голых сучьях леденея

звучит, как множество безмолвий,

ноябрь — безлиственный давно.

ее обычай сероглазый —

смотреть в холодное окно,

где немигающего ливня

и взор и утренняя сталь

пронзают сумрак запоздалый,

как плоть последнего листа

еще была не ночь,

еще был день старинный,

еще во льду реки

крепился лунный свет,

а ветер с фонарем —

прерывистый и длинный —

уж рыскал и искал

среди весенних лет,

он имя называл,

фонарно искажая

и цвет его и смысл

и даже белизну,

но знали лишь часы

да полночь небольшая

да черная вода,

где сумерки блеснут,

где отразится миг

во всем своем дрожаньи

во всем своем везде

во всем своем всегда,

где крылья, что фонарь

прерывисто держали,

уже не исказят

горящего следа

любимое слово — однажды.

любимое время — сейчас.

мне будущим кажется каждый

вечерне-законченный час.

и если бы время не знало

не знающих времени стен,

оно бы стремилось к началу

сквозь каждый небудущий день

ночь скрылась за углом,

а вместе с ней исчезли

и эта темнота

и этот странный день.

кареты шелестят,

и кони скачут резво,

но неподвижен час —

на башне и везде.

беззвучны облака,

безоблачные звуки

как будто стерегут

весенне-хрупкий лед —

чтоб эта тишина,

проваливаясь звонко,

разламывала слух

слегка наоборот.

еще есть столько звезд

в запасе у безмолвья,

еще есть столько слов

(в запасе у кого?),

чтобы в толпу дождей