Избранные сочинения. 3. Стихотворения - Владимир Казаков

ответ еще не стал безмолвно-кратким «да»,

сквозь толщу тишины и карточного гула

услышать его «нет», чтоб вздрогнуть навсегда.

пока ее краса вблизи безумно снится,

пока вдали река коверкается так,

зеркальное стекло его дуэльным лицам

готово вновь подать кроваво-краткий знак.

как стаи диких птиц, ты перелетно, время, —

как дальние края с их траурной каймой;

вот почему теперь отрывисто и немо

не можешь отсчитать шаги перед собой.

о, девичий огонь в ресницах охлажденных,

о, северная сталь томящихся штыков!

густеет тишина в своих зеркальных стонах,

не в силах разгадать: он нет или таков?

в ответном октябре оконно-неугасшем

все звуки и вся даль слились в один металл:

и темный циферблат, и каменная башня,

и позапрошлый миг, который отзвучал.

толпа уже слепа, цвет неба одинокий

сливается с ее последней полосой,

из утренних бойниц и из вечерних

окон один и тот же вид — безлиственно-босой

о, век ненынешний, ты в будущем иль в прошлом?

ушли ли небеса или еще придут?

здесь, в этом октябре сверкающем и рослом

пройди по золоту — волшебно-необут,

коснись старинных стен ветшающего храма,

пусть это будет явь, объявшая навек

и Снятого с креста зияющие раны,

и медленную глубь и ширь кровавых рек,

пусть это будет сталь с названием чугунным,

которою из дня выковывают ночь,

покуда фонарей желтеющие струны

не могут тишины кузнечной превозмочь...

все холодней воды дневные отраженья,

все медленнее тьма касается ее.

грохочут в чугуны обутые мгновенья,

ограда древняя нацелила копье

что это за число, забытое священно? —

как позапрошлый дождь, как позапрошлый сон.

оно ли в небесах, или они мгновенно

со всей своей листвой сентябрьствуют в нем?

нет сломанней дождя, чем сломанный сегодня.

нет вещее воды, чем та — перед грозой.

тот падающий сон, что хлещет так свободно —

просторнее, чем явь, чем смысл ее косой —

останься навсегда или надольше даже,

пускай исчезнет все — во всем его ничем,

небесное число за облачною стражей,

сверкни, как молния, грохочущим плечом!

всегда в сентябрьском дне,

она других не знает.

ее простая речь

то медленно быстра,

то, словно две листвы,

беззвучно догорает,

к их золоту прильнув,

как нежная сестра.

а сколько детских тайн

в ее шагах вечерних,

и сколько древних стен

вкруг каждой тишины! —

когда уносит их

фонарное теченье —

туда, где времена

собой унесены

все западнее даль,

шаги темнеют ровно,

еще не столько звезд,

чтоб думать о воде,

но первые мосты —

предутренние словно —

надламывают ночь

сверкающе-нигде.

дитя, простимся здесь,

в строке холодной этой.

цвет слова вечно-бел,

не вечен только смысл.

февральская вода

еще чернее света,

нависшего над ней

неслыханнее тьмы

но вместо «здравствуйте» и вместо «темный вечер»

он только имени февральскому кивал,

и призрак сломленный и гаснущие свечи

зеркально вспомнились, — мерцающий овал,

златая тяжесть сна, волос златая тяжесть

и медленный повтор от гребня и до звезд,

и будущая ночь, которая все та же,

и будущий рассвет во весь недавний рост.

но в чем же новизна былого отраженья?

в чем медленность времен настенно-голубых?

ужели в частоте, с которой исчезают

их полуимена и получисла их?

ответ сегодня здесь. не там ли все ответы,

где ровное стекло надрезывает слух,

где темные лучи, пронзая яркость света,

прокладывают даль холодному числу?

в первом же сумраке, когда споткнулся луч

и мигом засверкал расшибленным коленом,

еще не знали даль, стоявшую в углу,

вернувшуюся вдруг из варварского плена.

то есть она была уведена

каким-то родом туч неправых,

чья до сих пор ли седина

зияет в летучих провалах?

тогда привстав с расшибленным коленом

и меряя взором перо,

он с этим смыслом раскаленным

не думал, что полдень разрушит окно.

но, оттолкнув прозрачных сторожей,

вонзилось два или три количества

ножей.

1-й:

           лучи февральские казня

           и уставая торопливо,

           дал бал, где целый сумрак дня

           чреда зеркальная продлила

2-й:

           тут были игроки: один известный шулер

           и неизвестных три, какой-то хмурый князь,

           который думал вслух: о полночи спрошу ли,

           или часы пробьют, на призраков косясь?

3-й:

           а на стене висел внук этого портрета —

           в парадном парике, в парадной тишине.

           и даже сумрак был, состарившийся где-то,

           закутавший плечо в гвардейскую шинель.

4-й:

           да это же сам граф! я его сразу узнал

           по вашему описанию.

           другим своим концом даль упиралась в небо,

           там долго облака держались на весу,

           и выбор был у них: либо казаться, либо

           на самом деле быть, явив свою красу.

           ну, они выбрали неизвестно что, какой-то

           пустяк.

           я окна растворил, пыль с местными лучами

           давай во всю плясать, кружиться и сверкать,

           но вдруг портрет пожал портретными плечами

           и вскинул свой лорнет — февральский не

           опять.

           ну — думаю — и ну! а он — то есть граф —

           парадно усмехнувшись, сказал с черной

           трещиной в эполете: «шорт знает што!»

           и пыль сразу остановилась в своей пляс

           ке, лучи выпрямились и словно адъютанты

           вытянулись в струнку вдоль стен. Он

           гаркнул: «шорт знает што!», то есть по

           яснил свое предыдущее замечание. а я

           стою, остолбенел, не знаю, в каком я ве

           ке — в восемнадцатом, в девятнадцатом

           или в «шорт знает» каком? Оцепенение

           длилось долго — судя по тому, что уже

           девятисотые годы забрезжили за окном.

           граф поправил съехавшую с плеча шинель,

           убрал стеклышко и вновь очутился в сво

           их временах. только кончик шпаги случай

           но остался здесь, но я его быстро за

           двинул на свое место, граф сказал: «мер

           ши!» и на этом окончательно замолк.

3-й:

           ну а что же вы?

2-й:

           ну а что же он?

1-й:

           ну а что же все?

4-й:

           еще он хмурился сильнее

           при виде множества минут,

           деливших темень. а над нею

           струился полночи лоскут.

           он голубел последним хладом

           созвездий черно-голубых,

           и времена струились рядом,

           неся небесные углы.

           бесшумно взламывая окна,

           лучи входили без коней,

           и ржанье теней одиноких

           снаружи слышалось темней

у берега воды — бескрайней и суровой —

я пристально стоял, рассеянно смотря.

и пряжка, и каблук, и весь ботфорт мой новый

казались в этот день особенно не зря.

могущество весны не только в ее власти,

оно во всем ее безбрежно-остальном:

когда хмелеет кровь, и медленные страсти

готовы весь февраль перевернуть вверх дном.

о шпаге что скажу? она со мной бесследно,

безвыездно со мной — особенно тогда,

когда в пылу вскипев какой-нибудь беседы,

вонзаю я клинок в виновного врага.

но медленнее всех и черно-голубее

одна ночная страсть: иззвездно-глубока,

она скрипит равно и князю и плебею —

то ангельским крылом, то дверью кабака.

о шпорах что скажу? они — как и все шпоры —

то густо моросят, то огненно слывут, —

особенно вчера, когда врубились хором

в необозримый строй гарцующих минут.

здесь все ее: все дали-каторжане

и эти облака в грохочущих цепях,

и даже конный луч, и утреннее ржанье —

как брошенная тень в полночных торопях.

о парике? но пусть он о себе сам скажет —

дождь свежезавитой, затмение и гром —

о стеклышке огня, замазанного сажей,

о черной желтизне с простреленным углом

привыкли сумерки к началу,

к его безвременной игре,

когда окно насквозь звучало,

словно лучи горящих треф,

словно воздушные примеры

какой-то ангельской зимы,

какой-то снежно-белой веры —

сквозь полдня хладные дымы.

вдали был шепот слышен дальний, —

глаза едва ли здесь при чем,