Память дерева - Тина Валлес

– Доброе утро, сеньора Манела. Это Мойсес, друг Жана, он приехал к нам погостить на выходные, – прокричала ей в ухо бабушка, чтобы та лучше слышала.

– Хорошо, голубчик. К твоему отъезду будут у нас свежие лонганисы! – И Колбасница потрепала рукой по плечу застывшего на месте Мойсеса.

– Раз уж Колбасница нас заприметила, стало быть, мы и вправду тут! – пошутил с нами дедушка по дороге домой. – Мимо нее и муха не пролетит!

– А при чем… при чем тут лонганисы? – все еще дрожа, пролепетал Мойсес. – Из… из чего Колбасница делает лонганисы?

Дедушка с бабушкой расхохотались, а я стал успокаивать друга, который все еще потирал плечо, к которому несколько минут назад прикоснулась рука Манелы.

Площадь, ведущая в никуда

Дедушка любит похвастаться, что его дом стоит на площади Каталонии[8], и как только ему удается подловить доверчивого слушателя, вообразившего, что живет он в Барселоне, мимоходом замечает, что его Пласа-де-Каталунья шириной не больше двадцати метров, а обитателей там всего три семьи. Тут-то мой дед и сообщает, что он из Вилаверда, так сияя и пыжась от гордости, что бабушка всплескивает руками от нетерпения:

– Жоан, оставь людей в покое!

Площадь Каталонии в Вилаверде меньше нашего класса в школе. Там три подъезда, несколько цветочных клумб и каменная скамейка, и солнце туда почти не заглядывает. Мостовая теперь цементная, но когда дедушке было столько лет, сколько мне сейчас, ветер поднимал облако глиняной пыли всякий раз, когда решался заглянуть на маленькую площадь, ведущую в никуда. Так дедушка называет свою Пласа-де-Каталунья и голосом радиоведущего добавляет, что другой такой нет во всей стране. «Никто даже и не знает, каким словом ее описать, – заявляет дедушка, – потому что улица, ведущая в никуда – это тупик, но это же не улица, а площадь!», заглядывает собеседнику в глаза, пожимает плечами так, что те достают до ушей, разводит руками ладонями вверх, как будто проверяет, не пошел ли дождик, и улыбается с видом человека, уверенного в своей правоте.

В одном из этих подъездов никто уже не живет, а в другом живут такие же бабушка и дедушка, как и мои. Их зовут Матильде и Игнасио, и летом к ним тоже приезжает внук по имени Антонио, он на год старше меня и в поселке ему знаком каждый уголок.

Пару лет назад нам с Антонио наконец-то разрешили ходить на главную площадь играть в футбол, потому что на нашей площади мы все время бьем мячом по стенам, и бабушка Антонио, сеньора Матильде, у которой уже десять лет как голова раскалывается, ругает нас за то, что мы шумим.

Дедушка говорит, что научился кататься на велосипеде прямо тут, на площади, ведущей в никуда, и что, когда он не мог удержать равновесие, ему стоило только протянуть руку, чтобы облокотиться на стену или на дерево, которое росло как раз посередине.

Мне трудно себе представить, как он крутит педали в этом замкнутом пространстве, в клубах желтой пыли, пытаясь смотреть вперед, а не на руль, и взгляд его мечется от стенки к стенке, как бьет по ним наш с Антонио футбольный мяч, пока abuela[9] Матильде из окна своей спальни не взмолится, чтобы мы перестали. И еще сложнее мне вообразить, что посреди этой маленькой площади когда-то стояло дерево.

– Здесь росло дерево? Не может такого быть!

– Конечно, росло. Я же тебе говорил. Это была моя верба, Жан!

Главная площадь

– Осторожно, Жан, там машины!

Бабушка всегда волнуется, когда мы идем играть на главную площадь, потому что в поселок можно проехать только через нее. Но тишина в Вилаверде такая густая, что если к площади подъезжает машина, мы слышим ее задолго до того, как она появится, и у нас есть время подобрать мяч и сесть на каменную скамейку. Не говоря уже о том, что я барселонец, а Антонио из города Корнелья-де-Льобрегат[10], и мы оба собаку съели на том, чтобы не попасть под машину.

Но посидеть на каменной скамье нам удается не всегда. Ее облюбовали местные старики, потому что это единственное место на площади, где можно посидеть в тени, и оттуда им видно все: церковь, качели, улицу, ведущую к нашему дому, дорогу, по которой едут машины, спуск к реке, где раньше стирали белье.

Когда на скамье не остается свободных мест, и на ней уже сидят четверо старичков, тишина становится гуще, ведь они совсем не разговаривают, они даже не смотрят друг на друга, а только пожевывают зубочистки или веточки фенхеля, устремив неподвижный взгляд куда-то вдаль.

Время от времени кто-нибудь из них, то один, то другой, поднимает левую руку ровно настолько, насколько необходимо для того, чтобы рукав его рубашки немного задрался, и смотрит на часы, поднося запястье почти к самому носу, и объявляет, который час, а все прочие кивают.

Дедушка говорит, что так они проводят время. Я отвечаю, что так день тянется бесконечно, а дедушка кивает точно так же, как старики на скамейке, и добавляет: «В этом-то вся и штука, Жан, сынок».

Время

Время у дедушки с бабушкой проходит медленнее, и я не знаю, обжигающее ли солнце тому причиной, или густая тишина, или множество отсчитывающих его – тик-так, тик-так – часов. Дедушка говорит, что все как раз наоборот, что это в Барселоне мы вечно куда-то спешим, и, может быть, он и прав, потому что под конец лета, когда я возвращаюсь в город, прожив у них целый месяц, мне не сразу удается войти в русло.

– Пошевеливайся, вилавердский ты ребенок! – посмеивается надо мной мама и снова рассказывает мне, что произошло с дедушкой, когда он впервые приехал в город за специальными деталями для часов.

Когда дедушка увидел, что все куда-то спешат по улице Тальерс, он подумал, что где-то неподалеку что-то загорелось, тоже ускорил шаг и, добежав до магазина, спросил, не слышно ли чего о пожаре; перепуганный продавец стремглав выскочил на улицу, чтобы посмотреть, откуда идет дым. Увидев, что все спокойно, он спросил, куда девалась вся беготня и переполох, а дедушка указал ему на прохожих: вот же, глядите, как они мчатся со всех ног. Владелец магазина, сеньор Миньямбрес, расхохотался и осведомился: «А вы откуда приехали?», и не прошло и года с тех пор, как дед, сияя и пыжась от гордости, поведал ему о Вилаверде, когда тот уже наведался к нему