…И вечно радуется ночь. Роман - Михаил Лукин

И я отвечаю совершенно спокойно, с откровенным и показным равнодушием:

– Думаю, с кем мне здесь прощаться сразу, а кому пожелать растянуть жизнь ещё на пару деньков.

Краска тут же сходит с его лица и шеи, так же внезапно, как и появилась. Он хватил лишку, показав свою слабость, что не след делать опытным игрокам, и тут же усилием своей железной воли берёт себя в руки.

– Это ещё зачем? – спрашивает он, пристально посмотрев на меня и сжав по обыкновению свои тонкие губы.

– Вы – романтик, доктор, – продолжаю я всё так же спокойно, – мне это удивительно, откровенно говоря, учитывая вашу деятельность и ваш круг общения. Вы считаете, что половина из находящихся здесь либо притворяются, либо просто коротают старость в тёплой компании таких же, как они сами. Я вас уважаю и знаете за что? За то, что вы единственный здесь человек, который ещё умеет думать.

– Вы уважаете меня, мне это приятно, – хмыкает доктор, жутко морща лоб, словно над чем-то напряжённо размышляя, – но всё же отчего вы создаёте мне всяческие помехи, вставляете палки в колёса – не знаю, как ещё можно охарактеризовать вашу позицию по отношению ко мне и тем силам, что я олицетворяю?

Этот вопрос, в противовес предыдущему, он задаёт мне уже в четвёртый или пятый раз и тут уж долой молчание: каждый новый раз я отвечаю что-то совершенно иное, чем в предыдущий, и всё на потеху публике, а также и для того, чтобы развеять излишнюю мрачность доктора. Как-то, случилось, я сослался на солнечные пятна, сильные космические ветра, и прочие возмущения магнитных сил Вселенной; в иной раз отговорился наличием корней у гор и громогласным шумом кошачьих лап. Теперь отвечаю просто-напросто:

– Чтобы вы наконец-то поняли, как я дорожу собственной репутацией в свете.

Да, вот только беда, что доктор редко проникается моими ответами, а всё больше морщит лоб и втягивает свою круглую лысую голову в плечи, словно пытаясь таким образом спрятаться. До прямых оскорблений опускаться ему, воспитанному и образованному человеку, не хочется – хватит с меня на сегодня и грешника – и на сей раз он отмалчивается, а то велик соблазн придумать мне какой-нибудь интересный эпитет, вроде «Паяца» или «Шута». Ах, нет же, нет, не старайтесь выдумать то, что уже давным-давно выдумано: откройте судебные протоколы по моему делу, там всё предельно ясно написано.

Впрочем, характер доктора таков, что любая злость, любое раздражение, проходят у него в считанные минуты – то ли он сам по себе переменчив, то ли обладает способностью столь скоро забываться, если ему необходимо.

Недолгое время спустя он берёт себя в руки, собирается с мыслями, и пытается штурмовать мою крепость вновь, апеллируя уже достоверными, как ему кажется, фактами:

– Я не для красного словца упомянул о помехах, чинимых мне вами. Будьте любезны ответить искренне на следующий мой вопрос – что есть такое «Профсоюз Замученных Хорошим Обращением»?

Спросил и уже потирает руки, предвкушая моё замешательство, а, возможно, и всяческие увиливания, метания из стороны в сторону. Но и здесь его ждёт разочарование – я даже и ухом не веду. Казалось бы – наша секретная организация, тайный орден, раскрыта с потрохами, а мне хоть бы хны! Вместо того, чтобы краснеть и рвать на себе волосы, я открыто удивляюсь как случилось, что столь проницательный молодой человек, как господин доктор Стиг рассекретил тайное общество постояльцев «Вечной Радости» так скоро, аж спустя два месяца после его, собственно говоря, исчезновения.

Услышав это, доктор также держит себя в руках – свой лимит злости на сегодня он использовал – но, тем не менее, закинув пробный шар в лузу, он показывает этим, что держит руку на пульсе происходящего и, при возможности, вполне может вмешаться, а с ним шутки плохи.

– Закрыли, выходит? Ну-ну… – говорит он с мрачной иронией в голосе.

Чувствую, его это задело не на шутку. Наш маленький профсоюз давным-давно приказал долго жить, причём умер он совершенно естественной смертью, безо всякого вмешательства со стороны, однако, Стиг всё носится с ним и, очевидно, очень долго размышлял об этом, и теперь только, по прошествии длительного времени, заговаривает со мной. Что могло быть причиной, толчком? Ничего особенного, всего лишь моя неизбывная страсть к писательскому ремеслу…

В самом деле, кто-то копался в моих бумагах, это правда, – моя недавняя ночная гостья, «Ольга», либо кто-то другой – Фрида, быть может, – это не столь важно, но доктор получил в свои руки некоторые мои записи. Он знает, как я ненавижу держать мысли в голове, но и делиться с кем-либо не желаю также, оттого делюсь с бумагой, с простым белоснежным листиком, с блокнотом, со всем, что есть под рукой. Это было делом совести – и он получил их, и что-то вызнал, вызнал о нашем «профсоюзе». Преступным путём, что уж тут говорить, но он не хочет больше быть в дураках, наш доктор, он хочет быть в курсе дел – выходит, у него не было выбора, его можно понять. Ха-ха, то-то же, ему пришлось побыть немного в дураках, и довелось испытать немало неприятных мгновений – уж я ему это устроил, больше он не хочет. Но он был моим врагом, им и остался, как бы он теперь не пытался корчить из себя любящего сына, пусть даже не ждёт от меня милости!

Вот, наша беседа заходит в тупик с моей лёгкой руки, и настроение доктора вновь меняется: на этот раз это приводит доктора в состояние совершеннейшей апатии, бессилия, он становится подобным разбитой бутылке – явившись ко мне с определённой целью, он так ничего не добился, и теперь весь в думах, как бы не пораниться об осколки. Мне не жаль его, он из тех людей, кто думает, что во всём прав, даже в том, в чём отродясь не разбирался. Сиди в этой комнате вместо меня сам герр Фрейд, то доктор Стиг не преминул немного поучить того психоанализу.

– Вот что, Лёкк, – говорит он, немного пораздумав, – видно, мы не совсем понимаем друг друга, и это вовсе не из-за того, что вы плохо знаете мой язык – с этим как раз таки всё в порядке. Мы поговорим ещё в другой раз, однако, примите мой совет, как врача – вам нужно больше бывать на воздухе. Вы давным-давно не выходили. У вас же есть верхняя одежда…

– У меня есть шерстяной шарф, – отвечаю я.

– Вот, замечательно! – облизывается доктор, потирая сухие руки. – А пальто, а шляпа, а галоши?

– Есть и пальто, но я не буду его носить.

– Боже мой! – картинно всплескивает он руками. – Отчего ещё?

– За то время, пока я имею честь пребывать под вашим крылом в этом заведении, единственными моими друзьями была моль в шкафу. Неужто вы думаете, я оставлю её голодной на зиму глядя.

Доктор больше не знает, как ему реагировать на мои слова и не находит ничего лучше, как удалиться, сказавшись, ни с того ни с сего, чрезвычайно занятным.

– У вас грязно, – говорит он в дверях, – я пришлю сестру прибраться. И, ради бога, хоть с этим не спорьте.

– Хорошо, – отвечаю я, – однако, и вы, доктор Стиг, примите от меня совет. Не пытайтесь вылечить меня, или кого-то ещё здесь, это вне ваших сил и компетенции, вы же не Господь Бог, насколько я знаю, и даже не апостол. Лучше наблюдайте за всем, что здесь происходит, как ваши сиделки, и пишите статьи в журналы по ботанике.

Вот весь разговор.

Доктор в смятенных чувствах, в скверном настроении вернётся сегодня домой, наорёт на жену, и выплеснет желчь на сына – или кто у него там есть из домашних – зато в иной раз задумается, стоит ли ему трогать меня без особой на то надобности. А, быть может, будет он и спокоен, холоден и надменен, как обычно, но всё же… Всё же мои слова западут ему в голову, и он будет думать.

Когда Хлоя придёт в следующий раз, пусть бы это было и через месяц, я попрошу её поговорить с этим Стигом, объяснить ему, что связываться со мной себе дороже, иначе он не отстанет от меня так просто.

Между тем, я прислушиваюсь – в соседней комнате, у Хёста, доктор срывает зло на его сиделке, фрёкен Андерсен, за то, что та так редко заходит к пациенту, что и не ведает, жив тот или уж остыл давно. На деле ж сиделка ни в чём не виновата, она приходит к Хёсту регулярно, иначе и быть не могло, но я сказал о ней так исключительно в развлекательных целях. Лишённому движения старику, коим является мой сосед, будет забавно послушать эту вежливую ругань по его поводу, это не ахти какая, но всё же забава. Я знаю, что доктор так часто делает, показывая нам и персоналу свою огромную власть, что именно он здесь – царь, бог и всё в таком же духе.

В общем говоря, Хёст теперь мой должник. На том свете сочтёмся, там мы не будем разделены комнатами, но лишь в том случае, если я ненароком не оказал ему медвежьей услуги. Что если он уж слышал пение ангелов, а я, обращением к его судьбе самого доктора Стига, выдернул счастливца с того света. Это было бы неприятно, если на самом деле так и есть. Однако, мы все – «овощи», и держимся заодно, ведя войну против возомнившего себя новым Наполеоном господина доктора Стига.