Любовь - Валерий Тодоровский

Ночью втроем пили чай на кухне.

— Эй, лав стори, очнитесь! — сказала Ирина Евгеньевна. — Как пломба? Пока я жива, она будет стоять. А если выпадет, знайте, Саша, со мной что–то случилось. — Она заметила, что ее не слышат. — Эй, я тоже здесь, хоть и мешаю вечной любви.

Саша и Маша находились где–то далеко. Они смотрели на Ирину Евгеньевну и улыбались.

— Маш… — Ирина Евгеньевна засмеялась. — Может быть, тебе не стоит с нами уезжать? Подожди, не перебивай. Ну будут у тебя заграничная мама и бабка и… Будет, кому шмотки присылать. Буду слать вам посылки. Маша, что ты молчишь? Почему ты молчишь, Маша?

Голос у Ирины Евгеньевны сорвался.

— Вы… это серьезно? — сказал Саша.

— Мне бы не хотелось быть разрушителем вечной любви. А вдруг она на самом деле вечная? Маша мне этого не простит. Маша, я тебя не слышу! Что ты молчишь?

В дверь позвонили.

Они все, как по команде, посмотрели на часы. Было три часа ночи. В дверь позвонили еще раз.

— Я открою, — сказал Саша.

— Не надо, — Ирина Евгеньевна взяла его за руку.

Он встал и вышел в коридор. Подошел к двери, прислушался. Кто–то топтался на лестнице. Саша открыл замок и распахнул дверь.

Перед ним стоял Вадим.

— У вас то занято, то трубку никто не берет, — сказал Вадим. — Я тебя искал. Я не вовремя, наверное… Меня из дома выгнали…

Вадим неловко поглядывал по сторонам.

— Вадик… — Саша вдруг обнял его, встряхнул. — Ты молодец…

Растерянный Вадим улыбался, не понимая столь бурной радости.

— Ну раздевайся же… Что ты стоишь? Вадим снимал плащ, когда в глубине квартиры раздался крик:

— Бабушка! Бабушка! Бабушка!

На столе, покрытом белой крахмальной скатертью, стояла керамическая урна. На урне было написано: Волькенштейн Р. С. 1915–1988 гг.

Молча вокруг стола стояли люди. Окна были распахнуты настежь, и душная московская жара волнами наплывала с улицы.

— Я возьму ее в ручную кладь, — сказала Ирина Евгеньевна. — Говорят, они бьются, только надо запаковать хорошенько. Рая так плакала, когда узнала.

Все сразу разбрелись по квартире, негромко переговариваясь:

— Боже, какой дом, жалко оставлять…

— Я вас уверяю, уже кто–нибудь нацелился!

— Да, такое добро долго не стоит…

Люди подходили к Ирине Евгеньевне, целовали ее в щеку, шептали что–то и протягивали свертки и пакеты. Ирина Евгеньевна в который раз раздраженно говорила:

— Я же просила, никаких передач, мы задыхаемся от этих вещей!.. — Но пакеты брала.

Маша попросила его: — Запакуй, пожалуйста. Не так же везти…

Она стояла у окна, заполненного солнцем, откуда был виден зоопарк и лебеди на темных застывших прудах. Саша вынул из кучи картонную коробку, поставил на стол и осторожно, двумя руками, положил в коробку урну. Пучком соломы он обложил урну со всех сторон. Коробку тщательно завязал шпагатом.

Из комнаты послышалось рыдание Ирины Евгеньевны.

— Только бы они не захотели на таможне вскрыть… это.

— Ну что ты? — Саша поморщился. — Зачем?

— Они все могут.

— Маша!

— Могут.

Он опустился на табурет. Она села напротив. Они молчали. Между ними стояла коробка.

— Тебе не стоит ехать в аэропорт, — сказала Маша. — Это очень рано.

— Я приеду.

— Не надо, я не люблю, все равно бесполезно.

— Я приеду. Они замолчали.

В комнату заглянул кто–то и вышел.

— Видишь, что тут… Иди. Мне кажется, они никогда не уйдут. Неужели так трудно понять, что людей надо оставить одних? Я их раньше не видела, а тут вдруг столько родственников… А вот этот сейчас заглядывал, обратил внимание?.. Нет? Это мой отец. Неважно… Иди, пожалуйста, иди.

Саша поднялся. Положил руку на ее волосы…

— Все. Ну, иди. Нет, подожди… Сейчас…

Маша ушла в комнату. Вскоре оттуда послышался крик Ирины Евгеньевны:

— Ах, ты, дрянь, дрянь!.. Еще на столе урна стоит, а ты… дрянь!.. — и плач…

Вдвоем они были на даче. Они любили друг друга жадно, исступленно, задыхаясь в духоте летней ночи. Они кричали от страсти и боли, не думая ни о чем и не сдерживаясь. Считая минуты, они не разжимали объятий, и любовь их росла и росла, заслоняя весь остальной мир.

Самолет стоял, готовый принять пассажиров.

Прощания, слезы! Взгляд назад, за стеклянную перегородку. Молодые и старые, их родственники, дети. Кто–то не решается пройти. Молодой человек возбужденно говорит что–то старикам — своим родителям, они все не отпускают, цепляются за рукава.

Мальчик в школьной форме и провожающие его школьники, молчаливые и сосредоточенные.

И опять — слезы — идите, уже пора!

Они поднимаются по трапу. Они смотрят назад. Они подолгу не решаются войти в салон. Машут кому–то. Помогают старикам. Поднимают на руки детей. Трап отъезжает. С ревом разворачивается на бетонной полосе самолет. Плывут над землей крылья. Стелется прибитая трава.

Летит над землей самолет. Последний взгляд вниз: в несколько мгновений земля становится будто игрушечной. Пока не исчезнет за облаками.

Саша остановился у квартиры, достал связку ключей и открыл дверь. Вошел в прихожую. В руках у него — хозяйственная сумка. Квартира была пуста. На кухне, на полу лежала забытая гитара. Саша провел пальцами по струнам. В тишине гитара звучала резко и неприятно. Саша взял ее в комнату.

В комнате он распахнул окно.

Из хозяйственной сумки достал телефонный аппарат. Отыскал розетку и включил его. Поставил телефон на пол, а сам сел рядом, облокотившись о стену. Взял в руки гитару. Но струны не трогал.

Из окна доносились далекая музыка, гудки автомобилей, детский смех.

Саша ждал, сидя на полу, привалившись к голой стене с отпечатками некогда стоявшей здесь мебели на поблекших обоях…

1989 г.