Гадкие лебеди кордебалета - Кэти Мари Бьюкенен

станка во время рон де жамб. Мне достался удар трости и кивок во время арабеска, а потом, уже в центре зала, еле заметная улыбка. Я решила, что на следующем занятии я привлеку ее внимание. Мое соте де ша будет лучше, чем у Бланш.

Я очень осторожно раздеваюсь, развязываю кушак, складываю его вчетверо и сворачиваю, как будто он сделан из чистого золота, а не из потертого шелка. Антуанетта говорит, что новый стоит шесть франков. Шесть франков, которых ни у одной из нас нет. Я засовываю в сумку потертую пачку так, как мать укладывает в колыбель свое дитя. В результате я ухожу последней и спускаюсь по ступеням, умирая от голода, на дрожащих ногах.

Шесть дней в неделю я прохожу по лестницам и коридорам мимо танцклассов, площадок декораторов, аванлож хора и корифеев. До меня доносятся то плач скрипки, то дрожащая трель дивы, то окрик маэстро или ругань этуалей. Я спускаюсь, держась за сцену, и представляю себя частью Оперы, такой прочной и солидной, такой неизменной, царства растяжки, пота, прыжков и поворотов. Впереди экзамен, после которого одна из девочек мадам Доминик сможет попасть в кордебалет и на сцену Оперы. Я прикусываю губу, размышляя. В какой половине я оказалась? Среди тяжеловесных великанов или воздушных сильфид?

Я поворачиваю на следующий пролет и вижу внизу месье Дега, который сидит на маленькой скамеечке. На мгновение у меня перехватывает дыхание. Я вспоминаю Антуанетту, которая велит мне не копаться, и бдительных матерей. Мне нужно не останавливаться, а перескакивать через три ступеньки. Я уже делала так раньше, когда узнала о переводе к мадам Доминик.

Звук моих шагов привлекает усталый взгляд месье Дега. Когда я подхожу к площадке, где стоит скамейка, он окликает меня:

— Мадемуазель ван Гётем! — Я удивляюсь, откуда он знает мою фамилию. Мадам Доминик всегда зовет меня мадемуазель Мари. — Подождите, пожалуйста.

Он так и не отрывается от скамьи, даже не привстает, как воспитанный человек. Я останавливаюсь на безопасном расстоянии. Наконец он встает, но когда я делаю еще два шага, плюхается обратно на скамейку. Поднимает ладонь, чтобы я остановилась.

— Меня зовут месье Дега, — он кладет руку себе на колено. — Я художник.

— Я знаю. У балетных спины от ваших взглядов чешутся.

Несмотря на пушистую бороду, я вижу по его глазам, что он почти смеется.

— Возьмите, пожалуйста, мою карточку. — Он вытаскивает ее из кармана мятого сюртука. — Я хотел бы вас написать. Адрес на карточке. Я плачу шесть франков за четыре часа.

— А Перо вам не подходит? — Я думаю о ее мелких белых ровных зубах.

— Перо? — Он хмурится.

— Жозефина красивая, но ей мать запрещает с вами разговаривать.

Он закрывает глаза и снова открывает. Он как будто устал еще сильнее.

— У вас интересное лицо, — говорит он. — И спина. Лопатки похожи на маленькие крылья.

— Я тощая.

Он отмахивается от этого возражения, я же думаю про кушак нежно-голубого цвета. Он наклоняется вперед и протягивает карточку:

— Возьмете?

Я поднимаюсь на три ступеньки, просовываю руку между перилами, которые меня защищают, и беру карточку. Он живет на рю Фонтэн, номер девятнадцать, не дальше, чем мясник или зеленщик.

— Вы умеете читать?

— Разумеется, — высокомерно отвечаю я.

— Приходите в четверг после классов, в час дня.

— Если папа позволит. — И добавляю, воображая, что наиболее грозные отцы целыми днями ворочают бочки: — Спрошу, когда он придет из бондарни.

И тут же прикусываю нижнюю губу. Я что, научилась у Антуанетты только вранью?

Месье Дега щурит усталые глаза. Он знает, что мой отец давно умер.

Le Figaro. Эмиль Золя и…

19 ноября 1878 года

Эмиль Золя и «Западня»

Мы уже по горло сыты «Западней», которую Эмиль Золя написал, словно макая перо в ночной горшок, но вынуждены опять вспомнить об этом романе, потому что сейчас о нем толкуют все. Это главная тема бесед как в кабачках, так и в светских салонах.

Золя преследует серьезные научные цели. Он называет свое произведение «натуралистическим», литературой нашего просвещенного века, романом-наблюдением, воплощением правды, первым романом о простых людях, который не приукрашивает их жизнь. Он утверждает, что провел эксперимент, поместив в определенную среду молодую прачку, обладающую соответствующим темпераментом. История ее развивается по законам науки, а не по желанию романиста. Она складывается в точности так, как должна. Две великих силы, происхождение и среда, определяют судьбу девушки.

На «Западню» нападали с невероятной резкостью, обвиняя ее во всех грехах, — и не беспочвенно. Золя описывает неприглядную сторону жизни, подмечает все ее детали, помещая в центр повествования женщину с дурным характером. Самый мягкий отзыв, какой я могу дать об этом романе — он утомителен, как дождь. Самый грубый — это порнография. В «Западне» слишком много откровенного и плотского, она описывает пищеварительные и половые функции, целые страницы написаны вульгарнейшим языком, посвящены пьянству и грубости.

Скорее мы впустим оспу в свои дома, чем позволим чистым душой девушкам и невинным юношам читать эту омерзительную книгу.

Антуанетта

Я искала Эмиля Абади с весны, когда деревья стояли в цвету, под ногами зеленела молодая трава, а от дождя мне хотелось плакать каждый день, который проходил без его жестких волос и крепких пальцев, которыми он вкладывал мидий мне в рот. Лето с его палящим солнцем и обжигающими тротуарами пришло и ушло, деревья сбросили листья и уже готовы были накинуть зимний белый плащ, когда этот парень наконец-то попался мне на глаза.

Утром я заходила в Оперу, где не поленилась подняться в класс мадам Доминик, чтобы взглянуть на Мари. Та походила на одну из граций, хотя пачка у нее давно посерела. Мари высоко держала голову, плавно переносила руки из одной позиции в другую и выгибала спину настолько лучше остальных девочек, что мне стало стыдно за свои былые сомнения. Когда я представила, что она однажды выйдет на сцену, а позднее сможет подняться выше второй линии кордебалета, у меня в горле встал комок. На мгновение я пожалела, что была так резка со старым Плюком, а потом припомнила бесконечные ретире, которые я повторяла тысячу раз, лишь бы научиться приставлять пальцы одной ноги к другой, и сожаление мгновенно исчезло. Я перешла к классу мадам Теодор и чуть-чуть приоткрыла дверь. Шарлотту наказывали за то, что вместо шанжмана, простого прыжка, которого требовала мадам Теодор, она сделала прыжок посложнее, антраша. Надо бы