Иосиф Сталин – беспощадный созидатель - Борис Соколов

Взяли Джугашвили 23 марта 1910 года в Баку. Охранке надоело, что он постоянно уходит от наблюдения и водит за нос филеров. В докладе наверх об аресте Джугашвили бакинские жандармы сообщали, что следить за Молочным (такую кличку дали объекту для оперативных нужд) стало решительно невозможно, «так как все филеры стали ему известны и даже назначаемые вновь, приезжие из Тифлиса, немедленно проваливались… Молочный, успевая каждый раз обмануть наблюдение, указывал на него встречавшимся с ним товарищам, чем, конечно, уже явно вредил делу». Противники Кобы признавали, что он был искусный конспиратор и по части подпольной работы собаку съел. В скрытой от посторонних глаз организаторской работе была стихия Сталина, тогда как по части выступлений на рабочих митингах он не мог конкурировать не только с Жорданией, Чхеидзе и другими ораторами-меньшевиками, но и с многими соратниками-большевиками – Шаумяном, Спандаряном, Цхакая и др.

После ареста Джугашвили запираться не стал и сразу назвал свое подлинное имя и признался в побеге из вологодской ссылки. На допросе 26 марта он показал: «Принадлежащим себя к каким бы то ни было политическим партиям – не считаю. В Баку проживаю уже около 6 месяцев. Жил я здесь без прописки. Ночевал – где придется. Положение мое было довольно неустойчивое. Искал я себе какое-либо место, но нигде не находил… В Баку купил у одного неизвестного мне лица бессрочную паспортную книжку, выданную Управлением Бакинского полицмейстера на имя Захария Крикорова Меликянца, но по ней я не жил, ибо жил без прописки. Отобранное у меня при обыске письмо на русском языке адресовано Петровской, которое по просьбе одной женщины я еще не успел передать Петровской. Со Стефанией Леандровной Петровской я познакомился, находясь в ссылке в г. Сольвычегодске Вологодской губернии. Отобранный у меня по обыску печатный лист – копия «Комиссия промышленной гигиены при Обществе врачей г. Баку», получена мною от неизвестного мне лица в клубе под названием «Знание – сила» в Черном городе. Клочок бумаги – от бланка для сообщения бюджетных сведений при Комиссии промышленной гигиены при Обществе врачей г. Баку. В крепости в д. № 495 я не проживал и паспорт на имя Оганеса Вартанова Тотомянца никогда не имел. С Петровской я вообще никогда не жил и в сожительстве не состоял».

Слушая и читая эти откровения, жандармские офицеры посмеивались в усы. Потому что в них не было ни грана правды. В том числе и насчет несожительства с Петровской. Арестованная в тот же день, 23 марта, Стефания Леандровна на допросе революционную деятельность отрицала, зато призналась в интимной связи с Джугашвили.

В мае 1910 года товарищи Кобы с помощью взяток добились его перевода в тюремную больницу, достав справку, будто у него туберкулез 3-й степени. Затем Сталин, апеллируя к своей мнимой болезни и к отсутствию улик, просил бакинского градоначальника «применить ко мне возможно меньшую меру пресечения», а также «разрешить мне вступить в законный брак с проживающей в Баку Стефанией Леандровой Петровской». Петровскую-то освободили, и Сталин надеялся, что брак с ней может позволить ему остаться в Баку. Однако прошение осталось без ответа в части смягчения наказания.

23 сентября 1910 года разрешение на брак с Петровской последовало, но уже не застало Джугашвили в Баку. Ему было на пять лет запрещено жительство на Кавказе, и он был возвращен к прежнему месту ссылки в Вологодскую губернию. На этап его отправили как раз 23 сентября. Между тем, 15 сентября в руки жандармов попал архив Бакинского комитета РСДРП, а там нашлись расписки Кобы за деньги, полученные «на нужды техники» – для устройства типографии. Но никакого хода новому делу против Джугашвили давать не стали. То ли жандармское начальство подкармливалось взятками со стороны оставшихся на свободе друзей Кобы, то ли, что вернее, решило просто не возиться с судебным процессом, удовлетворившись тем, что баламута Джугашвили удалось спровадить за пределы Кавказа.

Перед отправкой по этапу были составлены приметы ссыльного Джугашвили: «лета – 30, рост – 2 аршина 6 вершков (171 сантиметр. – Б. С.), лицо – рябоватое, глаза, волосы, брови, усы – черные, нос умеренный, особые приметы – над правой бровью родинка, Левая рука вывихнута и в локте не разгибается». Родинка над правой бровью делала Сталина похожим на Самозванца из пушкинского «Бориса Годунова». Рост же, заметим, в разное время разные полицейские ориентировки определяли с разницей в полтора вершка (1 вершок = 4,44 см), а также то указывали, то забывали указать на дефект левой руки. Никакого злого умысла тут не было. Полицейские оценивали рост на глазок, и ошибка в 7 сантиметров при таком методе была вполне допустима (действительный рост Сталина был около 171 сантиметра). При этом кто-то из чиновников обращал внимание на то, что левая рука у Сталина в локте не сгибается и вообще плохо действует, а кто-то забывал это сделать.

29 октября 1910 года Коба был водворен в Сольвычегодск. Отсюда он писал Ленину в последний день 1910 года: «По-моему, для нас очередной задачей, не терпящей отлагательства, является организация центральной (русской) группы, объединяющей нелегальную, полулегальную и легальную работу на первых порах в главных центрах (Питер, Москва, Урал, Юг). Назовите ее, как хотите, – «Русской частью Цека» или вспомогательной группой при Цека – это безразлично. Но такая группа нужна как воздух. Как хлеб… С этого, по-моему, и пойдет дело возрождения партийности. Не мешало бы организовать предварительное совещание работников, признающих решения Пленума, конечно, под руководством Цека… Теперь о себе. Мне остается 6 месяцев. По окончании срока я весь к услугам. Если нужда в работниках в самом деле острая, то я могу сняться немедленно». Партия была ослаблена арестами, поступления денег от спонсоров и экспроприаций сильно уменьшились, и вопрос о новом побеге Сталин затронул только вскользь: мол, если уж партии я так необходим, то, пожалуй, мог бы сбежать.

А 24 января 1911 года он писал в Москву своему знакомому по Тифлису и Баку В.С. Бобровскому: «Я недавно вернулся в ссылку («обратник»), кончаю в июле этого года. Ильич и К° зазывают в один из двух центров, не дожидаясь окончания срока. Мне же хотелось бы отбыть срок (легальному больше размаха), но если нужда острая (жду от них ответа), то, конечно, снимусь. А у нас здесь душно без дела, буквально задыхаюсь. О заграничной «буре в стакане воды», конечно, слышали: блоки – Ленина – Плеханова, с одной стороны, и Троцкого – Мартова – Богданова, с другой. Отношение рабочих к первому блоку, насколько я знаю, благоприятное. Но вообще на заграницу рабочие начинают смотреть пренебрежительно: «Пусть, мол, лезут на стенку, сколько их душе угодно, а по-нашему, кому дороги интересы движения, тот работает, остальное приложится». Это, по-моему, к лучшему».

Тем не менее, Коба дожидаться конца срока не стал, наплевав на все преимущества легальности. Произошло это потому, что товарищи за границей настояли на его присутствии в Петербурге как человека положительно незаменимого. В конце февраля 1911 года Сталин под предлогом лечения несуществующего туберкулеза уехал в Вологду. Там по его просьбе врач-большевик Саммер дал справку, что Джугашвили находился у него на излечении. Сталин впоследствии так описывал этот эпизод в письме от 7 июня 1926 года Закавказской контрольной комиссии, рассматривавшей персональное дело работника Наркомата внешней торговли СССР А.И. Иваняна (Иванянца): «Живя нелегально в Вологде в 1911 году, я провел у т. Иваняна две или три ночи по его приглашению. Он (Иванян) жил тогда на одной квартире с Татариновым и его (Татаринова) женой, где я и столовался около недели. Он (Иванян) устроил меня (после двухдневной ночевки у него) у ссыльного Доррера (видного эсера, бывшего графа. – Б. С.), где я прожил недели две или больше. Я получил от ЦК 70 рублей на побег по адресу, данному мне Иваняном. Денег этих мне не передал т. Иванян, а показал лишь телеграмму о присылке для меня указанной суммы (в телеграмме было вытравлено несколько слов), причем т. Иванян не мог объяснить ни «пропажу» денег, ни факт вытравления из телеграммы нескольких слов. Впоследствии, приехав за границу, в ЦК, я получил все документы, говорящие о том, что действительно было послано для меня в Вологду по адресу, данному Иваняном, 70 рублей, что эти деньги не пропали, а были получены адресатом в Вологде».

Поскольку бывший студент Томского технологического института ссыльный Арам Исаакович Иванянц банально присвоил предназначенные для Кобы деньги, тому не оставалось ничего другого, как вернуться в Сольвычегодск, запасшись справкой, что в Вологде он был на лечении.

Кстати сказать, в Сольвычегодске у Сталина была мимолетная интимная связь с Серафимой Владимировной Хорошениной, с которой они вместе были прописаны в доме М.П. Кузаковой с 20 по 23 февраля 1911 года. В этот последний день Хорошенина была отправлена этапом в Никольск и оставила ему прощальную открытку.