Очерки Фонтанки. Из истории петербургской культуры - Айзенштадт Владимир Борисович

Из очерка «Прогулка по Москве»: «Итак, мимоходом странствуя из дома в дом, с гулянья на гулянье, с ужина на ужин, я напишу несколько замечаний о городе, и о нравах жителей, не соблюдая ни связи, ни порядку, и ты прочтешь оные с удовольствием: они напомнят тебе о добром приятеле:

Который посреди рассеяний столицы Тихонько замечал характеры и лицы Забавных москвичей; Который с год зевал на балах богачей, Зевал в концерте и в собранье, Зевал на скачке, на гулянье, Везде равно зевал, Но дружбы и тебя нигде не забывал» [т. 1, с. 287].

«Везде равно зевал»… Исследователи творчества Батюшкова пишут о нем как о первом онегинском типе русской жизни. Онегин – «добрый приятель», «москвич в Гарольдовом плаще», который «равно зевал средь модных и старинных зал», «внимая в шуме и в тиши роптанье вечное души, зевоту подавляя смехом», – ведь это «Евгений Онегин»!

А советский исследователь Н. В. Фридман в своей книге «Проза Батюшкова» проделал интересные сопоставления и указал на сходство «Прогулок по Москве» и «Горя от ума» Грибоедова.

Батюшков и Грибоедов не были знакомы лично. Батюшков не успел познакомиться с «Горем от ума». Грибоедов не мог читать «Прогулку по Москве». При этом В. Кошелев указывает, что почти во всех историко-литературных исследованиях, касающихся «Прогулок по Москве», прослеживаются грибоедовские мотивы батюшковского очерка. «„Прогулка по Москве“, – считает он, – явилась произведением, в ряде отношений предвосхитившим „Горе от ума“».

Зимой 1810 года Батюшков ежедневно гулял по Москве один или, чаще, с 14-летним Никитой Муравьёвым и

Тихонько замечал характеры и лицы Забавных москвичей…

«Я гулял по бульвару и вижу карету: в карете барыня и барин, – пишет он Гнедичу, – на барыне салоп, на арине шуба, и наместо галстуха желтая шаль. „Стой!“. И карета – „стой“. Лезет из колымаги барин. Заметь, я был с маленьким Муравьёвым. Кто же лезет? Карамзин! Тут я был ясно убежден, что он не пастушок, а взрослый малый, худой, бледный как тень. Он меня очень зовет к себе, я буду еще на этой неделе и опишу тебе все, что увижу и услышу».

Карамзин в это время еще не был автором «Истории государства Российского», а писал «пасторальную», «сладостную» прозу, которой Батюшков не был поклонником.

В интеллектуальной среде «допожарной» Москвы очень большую роль играла литература. Шарады, стихи на заданные рифмы, экспромты и, конечно, стихи в альбомы светских красавиц (по замечанию Пушкина, «мученье модных рифмачей») были очень востребованы обществом.

На одном из раутов Батюшков имел случай познакомиться со всем «Парнасом». Здесь было много поэтов, выведенных им в сатире «Видение на брегах Леты» в карикатурном виде. Все они оказались в жизни очень милыми людьми и дружески приняли Батюшкова. «Он меня видит – и ни слова, – сообщает он Гнедичу, – видит – и приглашает на обед. Тон его нимало не переменился… я молчал, молчал – и молчу до сих пор, но если придет случай, сам ему откроюсь в моей вине».

На этом московском «Парнасе» Батюшков особенно сдружился с В. А. Жуковским и П. А. Вяземским. Вяземский, очарованный «Видением на брегах Леты», представил его как нового гения. На что Батюшков ответил, что видел сон:

Будто светлый Аполлон И меня, шалун мой милый, На берег реки унылой Со стишками потащил И в забвеньи потопил!

В конце концов Батюшков познакомился и с Карамзиным, вдохновителем и главой того литературного направления, к которому принадлежали Жуковский и Вяземский.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

В дом Карамзина Батюшкова привел Вяземский. Хотя и постепенно, Батюшков даже стал находить вечера, проведенные у Карамзина, «наиприятнейшими». В очерке «Прогулка по Москве» он очень тепло описал этот дом, стоявший возле старого «колымажского двора».

Бывал Батюшков и у очень уважаемого им поэта И. И. Дмитриева, друга Карамзина, Вяземского и Жуковского. Дмитриев должен был вскоре переехать в Петербург на должность министра юстиции.

Батюшков сообщает Гнедичу: «Дмитриев и Карамзин обо мне хорошо отзываются». Но Гнедичу это не нравится: он считает, что Москва пагубно влияет на Батюшкова, он зовет его в Петербург, и в конце концов сам по дороге на родину, в Полтавскую губернию, завернул в Москву. Батюшкова он «нашел больного, кажется, от московского воздуха, зараженного чувствительностью, сырого от слез, проливаемых авторами, и густого от их воздыханий». Высказав Батюшкову свое мнение о вредных московских влияниях, Гнедич уехал на Полтавщину, а Батюшков вместе с Жуковским и Вяземским отправились в подмосковное имение Вяземских Остафьево, где втроем проводили время в поэтических спорах, поэтических состязаниях, лени.

Но через три недели такой «роскошной» жизни Батюшков, никого не предупредив, сбежал к себе в Хантоново.

Батюшков – Вяземскому, 26 июля 1810 года, Хантоново: «Как волка ни корми, а он все в лес глядит!

Виноват перед тобой, любезный мой князь, уехал от тебя, как набожный Эней от Элизы, скрылся, как красное солнце за тучами… Я приехал кое-как до жилища моего больной, нет, мертвый! Насилу теперь отдохнул и, облокотясь на старинный стол, который одержим морскою болезнию, ибо весь расшатался, пишу к тебе, любезный князь, эти несвязные строки».

В хантоновскую осень 1810 года Батюшков, несмотря на болезни, много читает, переводит – с итальянского, французского. Особенно увлекают его «Опыты» Монтеня. Много времени и сил потратил он на стихотворный перевод библейской «Песни Песней». Такие вариации были довольно распространены в русской поэзии начала XIX века: у Державина – «Соломон и Суламита», у Крылова – «Выбор из Песни Песней», у Пушкина – «Вертоград моей сестры…» и «В крови горит огонь желанья…».

В январе 1811 года Батюшков снова отправляется в Москву. В московских литературных кругах к этому времени наметилась противоположность столичной «официальной» литературе и «Беседе». Жуковский издает пятитомное «Собрание образцовых русских стихотворений», Карамзин устраивает первые публичные чтения отрывков из «Истории государства Российского», Василий Пушкин пишет поэму «Опасный сосед». Батюшкова везде очень хорошо принимают. «Говорил он прекрасно, благозвучно и был чрезвычайно остроумен…», – вспоминает современник.

Это был последний предвоенный год. Последняя встреча с допожарной Москвой…

Батюшков – Гнедичу, июль 1811 года, Хантоново: «…Я решился ехать в Питер на службу царскую. Теперь вопрос: буду ли счастлив? Получу ли место? Кто мне будет покровительствовать? Признаюсь тебе, я желал бы иметь место при библиотеке, но не имею никакого права на оное» [т. 2, с. 175].

В январе 1812 года Батюшков отправился из Хантонова в Петербург, чтобы устроиться на службу при Императорской публичной библиотеке, где в это время уже работали Н. И. Гнедич и И. А. Крылов в должности помощника библиотекаря.

Дом № 20 на Садовой улице ныне принадлежит Российской национальной библиотеке. До 1841 года в среднем этаже этого дома жил библиотекарь Публичной библиотеки Иван Андреевич Крылов, так что теперь дом даже называют иногда «домом Крылова». А в верхнем этаже до 1831 года жил другой библиотекарь – Николай Иванович Гнедич. И часто у него, и иногда подолгу, гостил К. Н. Батюшков.

Со службой в библиотеке дело долго не улаживалось: не было места. Батюшкову оставалось ждать вакансии. Жил он на Конюшенной улице, в доме Шведской церкви. По свидетельству В. Шубина, Шведская церковь и ее дома стояли на участке зданий № 1–3 по Малой Конюшенной. И церковь, и ее дома снесены – частично в 1860-х годах, частично в 1903-м. На смену им были возведены новые здания и церковь.