Что знают мои кости. Когда небо падает на тебя, сделай из него одеяло - Стефани Фу

сучка» – и тут же отключились. Я перестала убеждать окружающих в своей нормальности, а стала настоящим фриком, полностью погруженным в собственную ярость.

Дела у отца обстояли не лучше. У него и раньше было немного друзей, но и они предпочитали с ним не общаться, потому что тот постоянно жаловался на свою бывшую жену-стерву.

Вскоре мы с отцом остались одни во всем мире, и у нашей кипящей ненависти не осталось выхода – мы направили ее друг на друга.

Глава 5

Когда отец впервые сказал, что я точно такая же, как моя мать, то откупорил бутылку с ненавистью, которую хранил все это время. Прошло всего два месяца с ее ухода. Иногда мне казалось, что я слышу, как она выкрикивает мое имя. Я вскакивала во время обеда и выбегала на школьный двор, в панике оглядываясь, – мне было страшно, что она придет за мной.

Подобного обвинения со стороны отца я терпеть не хотела.

– Убирайся к черту! – заорала я. – Я не такая, как она. Ты знаешь, что она со мной делала. Знаешь, что она делала с нами. Она всю жизнь меня мучила, а ты никогда не защищал меня, а теперь смеешь… ты СМЕЕШЬ сравнивать меня с ней! Кто теперь будет заботиться о твоей жалкой чертовой заднице?!

– Ого, – ответил отец. – Теперь я понимаю, почему мать тебя ненавидит. Понимаю, почему она ушла.

– Что ж, если ты меня не хочешь, отлично! – буквально выплюнула я и убежала.

Сунула ноги в кроссовки, распахнула дверь и сбежала. Я не думала, что у меня нет денег, еды, одежды. С этим я разберусь. Найду себе место, найду кого‑нибудь. Я ребенок. Люди заботятся о детях. Они должны. Я просто переставляла ноги – я знала, как это делать.

Отец попытался меня удержать. Я слышала, как он кричит:

– Подожди! Вернись! Остановись!

Но ноги двигались сами по себе, в голове было пусто, меня окружала осенняя прохлада. Сделав вдох, я превратилась в ночь. Я точно знала, что могу исчезнуть.

А потом я услышала его крик. Не крик, а какой‑то животный вой.

– МОЯ НОГА! МОЯ НОГА! Я ПОРЕЗАЛ НОГУ!

Отец выбежал из дома босиком.

Я пробежала полквартала, может быть, больше. Но очень скоро я стала бежать медленнее, а потом остановилась. Минуту я стояла на месте, вглядываясь вдаль. Мимо меня проезжали машины. В нашем квартале всегда пахло пустынной травой и горячим асфальтом. Вдоль улицы росли пальмы. Спускался фиолетовый закат. Скоро стемнеет. Куда мне идти?

Я все еще слышала слабые стоны отца. И вернулась. Отец обхватил ногу обеими руками и крепко ее сжимал. Дома я помогла ему подняться в ванную. Он рухнул на пол.

– Как много крови, – стонал он.

Я взяла «неоспорин» и велела ему отпустить ногу. Он сделал глубокий вдох и отпустил ступню. Я посмотрела. Порез был меньше, чем от перочинного ножика. Он чуть-чуть повредил кожу. Кровь вообще не шла. Я смотрела на отца и ждала. Я пыталась заставить его посмотреть на меня. Он не поднимал глаз. Я швырнула ему «неоспорин», убежала к себе и захлопнула дверь. У себя я взяла охотничий нож и недрогнувшей рукой полоснула себя по большому пальцу.

К середине года я видела отца не чаще трех раз в неделю. Все остальное время он проводил у своей девушки. Но «девушкой» ее не называл.

– Это моя подруга, – говорил он. – Это машина моего друга. Я присматриваю за детьми своей подруги.

Словно у него появился приятель, с которым он каждый вечер смотрит телевизор, ест попкорн – и у которого остается ночевать. Отец знал: я не хочу, чтобы он с кем‑то встречался. Я говорила ему, что мне слишком тяжело и я не справлюсь, если в моей жизни появится другая мать. И тогда он решил держать нас порознь и делить свою жизнь: половина моя, половина ее. Ему казалось, он получил все, что хотел. Я же снова чувствовала себя брошенной. Когда он начал исчезать из дома, я делала то же самое. Перестала есть и стала весить 43 килограмма. Впрочем, вскоре я смирилась с тем, что мы больше не противостоим миру вместе. Теперь осталась только я.

День, ставший началом конца, был очень солнечным. Мне было шестнадцать, я должна была идти в выпускной класс. Отец привез меня домой. Не помню, из-за чего мы поссорились, но поняла, что ситуация стала опасной, когда заметила его дикий взгляд. Он сильно вспотел. Мотор ревел все громче и громче.

– Не делай этого, – осторожно произнесла я, но отец лишь хохотал, все прибавляя и прибавляя скорость.

– Слишком поздно, слииииишком пооооздно, – пискляво пропел он.

Машина пронеслась мимо одного знака остановки. Мимо второго.

Я знала, что произошло. Впервые это случилось, когда мне было десять. Родители поссорились в ресторане, мама ушла и повела меня домой. Отец кинулся за нами с криком:

– ВЕРНИСЬ, ИЛИ Я УБЬЮ ТЕБЯ!

Ярость так изменила его голос, что я почти его не узнавала. Глаза превратились в шарики для пинг-понга.

– Пойдем, – прошипела мама, таща меня в машину.

Я не успела захлопнуть дверь, как отец оказался за рулем и погнал – шестьдесят пять миль в час в школьной зоне.

– Мы умрем. Мы умрем. Я убью себя. И тебя я убью вместе с собой. Я не могу больше этого выносить, – твердил он каким‑то чужим голосом.

Наигранность ситуации меня странным образом раздражала – словно он позаимствовал голос у кого‑то из кино.

– Пожалуйста, папочка! – заплакала я, но он зарычал, чтобы я заткнулась.

Машина вырулила на встречную полосу. Сигналы соседних машин знаменовали мою смерть. Но в последнюю минуту отец справился с управлением и вернулся в свою полосу. А потом принялся давить на педали – левая, правая, левая, правая, стоп, вперед. Голова у меня моталась из стороны в сторону.

Мысленно я обращалась сразу ко всем: к Аллаху, Будде, Иисусу. Я просила у Иисуса прощения за то, что давила велосипедом собак, но ведь это была всего одна-единственная собака, ты же понимаешь, Иисус? Я крепко сцепила руки. Может быть, если машина перевернется, я смогу оттолкнуться от потолка и защитить голову. Нет, постойте-ка, разве не говорят, что младенцы не погибают, упав с высоты, потому что они полностью расслаблены? Может быть, и мне нужно расслабиться? Или выпрыгнуть из машины? Или закричать? Разве смерть – это не проблема, которую тоже можно решить?

Мы добрались до дома живыми, но я на всю жизнь запомнила это выражение на лице отца и его