Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Нэнси Хьюстон

отвращения, она хотела спасти их, вытащить из безымянности, вот и снимала крупные планы. Не груды тел, не штабеля трупов, не горы мертвецов, а личности: одного человека, еще одного и еще одного — совсем как женщин, выставляемых напоказ голыми. К ним относятся, как к взаимозаменяемым предметам, но они остаются личностями, каждая со своей историей. Ли хотела показать красоту, характер, не утраченную человечность живых мертвецов, их тела, сохранившие потенциал “человеков”. В Бухенвальде Ли Миллер наконец нашла смысл своей жизни… которая до того момента была, по ее собственным словам, “чудовищно пуста”.

Увидев эти изображения, узнав, чтó они такое, бабуля Рена утратила один из главнейших навыков — всеми силами цепляться за жизнь. Рена Гринблат впала в прострацию. Непостижимую. Поражающую градусом страдания. Она не говорила с окружающими о своем трауре, но была равнодушна ко всему остальному. Большую часть времени доступ в ее темную комнату был закрыт для детей — Симона и его старшей сестры Деборы. Она отняла у них свою любовь и удалилась от мира.

Барух же, твой бедный симпатичный отец-шлимазл[51], продававший костюмы на бульваре Сен-Лоран, был вездесущим отцом, любящим, по-своему забавным, вполне эрудированным, витавшим в небесах вместе с добрым Господом. Но его сердце принадлежало семье. Он надевал фартук, чтобы приготовить вам вкусненькое, не справлялся и выставлял себя на посмешище, ухитрялся сжечь глазунью, забывал закрыть газ, протыкал хлеб, пытаясь намазать его маслом, только что вынутым из холодильника. Бедняга рано постарел, утомленный жизнью и заботами, смиренный, улыбчивый, обездоленный человек… Ты жалел его, Симон. В юности ты злился на мать за то, что она была не как все матери и превращала твоего отца в nebekh[52]. Ты не мог позвать в гости товарищей: из-за матери-инвалидки и отца в фартуке дом выглядел слишком weird[53]…»

Как твой? — вскользь интересуется Субра.

«Да… Надо же, как верно ты подметила…

В восемнадцать лет, Симон, ты ушел из дома, торжественно поклявшись себе, что никогда и ничем не будешь напоминать хоть и любимого, но жалкого отца. Тряпку. Подкаблучника, лишившегося мужественности, преданного другим, отринувшего всякое желание быть счастливым на этой земле.

Ты, Симон, будешь мужчиной…»

Рена протягивает отцу брошюру о Мирандоле, нежно касается его руки.

Сегодня у них очень насыщенная программа: Музей истории науки, а после дневного отдыха — Старый мост и площадь Синьории…

Они гордо идут мимо сотен туристов, переминающихся с ноги на ногу в очереди к кассам галереи Уффици, огибают Старый дворец — и спускаются к площади Судей.

— Здесь приговорили к смерти Савонаролу, — сообщает Симон.

— Кто это? — спрашивает Ингрид.

— Религиозный фанатик пятнадцатого века. Тут он разжигал свои костры тщеславия, на которых горели сочинения Пико делла Мирандолы, а потом его самого прилюдно повесили и сожгли. Можешь себе представить? Все это случилось пять веков назад, задолго до того, как первый белый человек «высадился» в Квебеке! Впрочем, тогда эта земля не была Квебеком и не принадлежала нам. — Симон выражается изящнее толстухи-американки, стоявшей перед ними в очереди за билетами в музей.

— Индейцы не жгли костров тщеславия, — говорит Рена, качая головой. — Только обычные костры.

— И не могли жечь книги, — добавляет Ингрид, — потому что не умели читать. Зато их жег Гитлер.

Рена торопится сменить тему. Ей плевать на Адольфа, но ему не следовало пытаться завоевать весь мир.

Scienza[54]

В Музей истории науки они идут ради Симона, но он, обойдя первый зал, в котором собраны чудеса часового дела прежних времен — крошечные кружевные колесики, сделанные во Флоренции, Женеве и Вене, — решает изучить путеводитель. Скамеек поблизости нет, и он садится на пол, кладет бейсболку на колени, выставив напоказ редкие седые волосы, и напоминает не ученого, а клошара.

Ингрид и Рена не решаются сделать ему замечание, но, боясь смотрителей, не устраиваются рядом. Остается одно — продолжать осмотр в «урезанном составе». Астрономия, метеорология, математика… Как вести о них разговор без Симона? Придется повторить. Ну что за абсурд…

Через полчаса они возвращаются в первый зал и осторожно (только бы не обидеть его, не побеспокоить!) интересуются: «Может, пойдем дальше?»

Симон присоединяется, но почти бежит по залам: призмы, магнетизм, оптика, передача энергии…

«Куда торопишься, папа?

Ты, не по годам развитый ребенок, первый ученик класса, в шестнадцать лет поступивший в университет, ты, молодой сверходаренный исследователь, легкий и блестящий, любознательный до чертиков… ты, мучающийся бессонницей, умеющий веселиться, рыцарь своего призвания: понять и описать происхождение (или начало? или истоки?) сознания, невероятную машинерию человеческого мозга. Позже ты поделился со мной своими сокровищами и очень радовался, глядя, как округляются от восторга мои глаза, как жадно я впитываю свет знаний… Я стала прямой наследницей всех этих открытий. Когда в 1800 году Гершель[55] решил измерить температуру невидимого, ему понадобились термометр Галилея и призма Ньютона, и он сумел доказать тот удивительный факт, что Солнце испускает инфракрасные лучи. Я уже двадцать лет отдаю предпочтение этой стороне спектра — спектральной стороне, призрачной, бредовой, — коротким волнам, все более и более коротким, невидимым невооруженным глазом, там, где свет начинает превращаться в тепло. Я использую камеру, чтобы забираться людям под кожу. Вытаскивать на поверхность вены, горячую кровь, самоё жизнь каждого из нас, обнажая невидимую ауру, следы, оставленные прошлым на лицах, руках, телах. Я снимаю в сельских и городских пейзажах самую невероятную вещь — тени. Превращаю фон в форму, и наоборот. Заставляю неподвижное двигаться. Такого ни в одном фильме не покажешь! Мне нравится демонстрировать сталкивающиеся и перекликающиеся мгновения жизни. Устанавливать связи между прошлым и настоящим, между здесь и там. Между молодыми и старыми, живыми и мертвыми. Пытаться уловить фундаментальную нестабильность нашего существования. Я в каждом репортаже хочу встретить индивида и сделать все, чтобы понять его, переброситься словечком. Сделать шаг-другой рядом с ним, проводить до дома, выслушать, расспросить, увидеть, “что там за маской”, поиграть с ним, с его убеждениями, уловить движение жизни, понять, за что он себя любит, и уйти, оставив человека более свободным, чем до нашей встречи. Но главная цель — сломать с помощью инфракрасной съемки то, что составляет суть фотографии здесь-и-сейчас.

Боже, папа, почему бы тебе не сбросить скорость?»

— Меня больше всего интересуют шестой и седьмой залы, посвященные Галилею, — сообщает Симон.

Bambini[56]

Чтобы попасть туда, нужно пройти зал № 5 — историю акушерства.

На стенах висят раскрашенные гипсовые слепки: десятки маток в натуральную величину и в подлинном цвете, а среди кровеносных