Отсюда лучше видно небо - Ян Михайлович Ворожцов

Людмила Викторовна, кое-как выносившая его, кое-как разродившаяся им, – промахнулась им при родах, так что Владислав Витальевич полетел в пропасть, затерявшуюся между двух эпох: и в этом пугающем отсутствии адекватных национальных ценностей и здоровых моральных ориентиров, Владислав ощущал себя ни к чему не прикованным, обезличенным, выхолощенным и смешанным с окружающим пространством; как лужа рвоты сползающая со ступеньки на ступеньку, капающая и воняющая на весь подъезд.

Но дело тут не в том, как Владислав Витальевич смотрел на пессимистичный, пропитый и разграбленный мир, – дело не в зашлакованных, просроченных глазах Владислава.

Нет, в самом пространстве был сосредоточен и скрыт всепоглощающий дефект, из-за которого оно стремительно истощалось в своем надуманном, варварском, искусственном бытии, – повсюду разнося разлагающую вонь однообразия и плодя бесперспективные повторы, не адресованные никому подражания и одноразовые копии в их немыслимой численности и беспроигрышных комбинациях.

Бытие, простое человеческое бытие основательно истощилось – все очевиднее становилась его вторичность, принужденность, его неосновательность, притянутость за уши и высосанность из уколотого пальца.

И неприступный для рвотного приступа Владислав Витальевич не мог для себя выследить хотя бы одну адекватную причину, столь необходимую для прославленного сверхчеловека сверхидею, – которая бы побудила его к повторному роковому влезанию в эту общечеловеческую удавку затянувшегося бытия.

Он не мог отыскать какую-то причину, которая оправдала бы эту потребность в упрямо прославляемом мученичестве, и которая оправдала бы эту бессодержательную жизнь соотечественников в его глазах, наказанных за чистосердечное сочувствие к ним и ко всей России.

Поэтому Владислав был отчасти рад, осчастливлен нахождением в своей ограниченной и кропотливо скроенной конторской тени, спрятавшись за вуалью от всего происходящего, печатая на бумаге бессмысленные слова и задумываясь о том, чтобы изложить на них пару свежих строк…

Здесь островерхий дым запыхавшейся папиросы множился облаками, лихорадочно мерцал под открытой форточкой, расположенной прямо над революционно-ленинской лысиной Владислава.

Все было наделено ореолом отсутствующей святости, все выглядело как в фильме, снятом на старую пленку, выкрашенную сепией. И в мыслях его, пронизанных туманно-влажным трепетом нервнобольных лучей, шла работа, клацали рычажки, напрашивалась подавленная изжога, струился по ноющему позвоночнику пот, хором щелкали затворы, натужно скрипели валы, и раскачивался стол при каждом нажатии на прорезиненную клавишу.

«На вот тебе, соси свою бумажную соску», – сказал Владислав, сунув сложенный вчетверо календарный лист под ножку стола.

Видя, сколь исполнительно, дисциплинированно, без малейших отвлечений, Владислав трудится, руководящие лица типографии ему предложили продвижение по карьерной лестнице.

Но, – опасаясь головой упереться в потолок собственной компетентности и уже находясь на высшей, вполне соответствующей его умеренным притязаниям должности, – Владислав напрочь отказывался, чтобы усиленно продолжать свое праздное, бездетное, расточительно-медленное и непритязательное существование бесполезного общественного отхода, с равнодушием довольствуясь незначительной скитальческой участью и тщательно экономя доставшийся ему, всем вокруг, скудный паек ленивого бытия; пустая чашка горбачевского чая.

«Господи Боже, – подумал он, – я тут уже третий месяц. Вот время человека комкает, как промокашку».

Смиренно он возобновлял работу. Пальцы его несдержанным дождем проливались на разгоряченные клавиши печатного аппарата.

Глаза же поглядывали изредка то на миску с часами, то на лежащую с краю на тарелке, привлекательную для мух и тараканов заскорузлую корочку недоеденного хлеба: с выгрызенной в ней неприступной гаванью, куда под парусом зевка заходили проголодавшиеся голиафы Владиславова рта или тяжеловооруженные дредноуты его грандиозных челюстей, символизирующих страдание, претендующее на значительную долю его нищенского бытия.

Потом он возвращался домой, где неизменно встречал удушливо-болтливую родственницу, от которой запирался в своей рыдающей комнате; и сегодня впервые заперся с листом бумаги и карандашом, намереваясь употребить их по назначению. Стены комнаты в последние дни ощущались живыми, дрожащими и потеющими – и с потом из них выходили голоса, которые Владислав не хотел слышать; слова, которые Владислав не хотел воспринимать; словах чужих ртов, продукты чужого больного ума, а ему и своего хватало. Удобнее устроившись на кровати, он пододвинул к себе заготовленную табуреточку и положил на нее идеально-белый лист бумаги, а рядом карандаш; не успел он подумать, как перед глазами у него проплыла мысль о том, что дом – это людоед. И это было верным утверждением. И Владислав записал эту фразу. Дом-людоед, а после нее, словно выкатившаяся из спасательного вертолета лестница, сами собой вниз по листу побежали строка за строкой! Подобные паутине лабиринты лестничных клеток и пищеводы лифтов – эти дома-людоеды, что тянут из жизни по нитке, жирея на прожитых днях человека!

«Этот безликий, ежедневный караул,

Кровать, шкаф и четвероногий стул —

Меня сковал в стенах заплесневелых!

По телеантенне мозга

Бездушные кукловоды

В меня спираль невежества

Ввинтили! Дни пустые,

Как бутылки из-под пива,

Я сдаю в пункте приема

Стеклотары. Лампа сердца

С вычурным абажуром

Запущенной болезни

На вспотевший угол

Однокомнатной квартиры

Отбрасывала тень оскала —

И мой судорожно-сладкий мозг,

Как брызжущую красноту арбуза,

Зубами грызли стены-каннибалы!

В бутафорской вазе головы моей

Стыдливо вял мирской нечистоты

Ощипанный, безлиственный букет,

В меня поставленный

Непрошенной рукой —

И гризайлью тошнотворной

Сей натюрморт бездарный

Был намалеван..!»

Владислав записал последнюю строчку и отложил карандаш, но особенного трепета он не почувствовал; слова сложились легко и сами собой, без его участия. Он взял листок, перечитал, скомкал его и небрежно бросил в другой конец кровати, где он закатился в труднодоступную щель, обязательно присутствующую в каждой кровати как раз на случай небрежного обращения с вещью, которую потом будешь непременно искать. Владислав чувствовал себя опустошенным. Хотелось наконец-то освободиться от кожи. Обрести свободу от нее, пропотевшей, душной, липкой и скользкой. В домах-людоедах со сброшенной кожей. И тут Владислав вспомнил свои собственные слова, которыми поделился с еженедельным евреем – он вспомнил, что говорил о самом себе как о бесполезной вещи, которая не имеет предназначения; и если он инструмент выражения всеобщей бесполезности, чем будут полезны выражения его чувств? Не может быть пользы в том, чему нет применения. Процесс выражения должен приносить нечто, что имеет ценность. Но что это? Владислав устал думать.

Он вышел в коридор, прогуляться по квартире. И заметил, что родственница куда-то запропастилась. Он обрадовался этому и, зайдя на кухню, увидел газету. Газету! Очередную. Он порядком подустал от этой материи. За месяцы работы из сегодняшних насморком безграмотности истекающих газет, – проливавших свет долгожданного выздоровления на постыдно-темное пятно кровавой советской эпохи в истории России, – Владислав для себя ежедневно открывал новые вещи: он узнал, например, что родился, воспитывался и жил в обезличенной, обесчеловеченной стране, угнетенной и высосанной политическими экстремистами и кровопийцами, где обездоленный и порабощенный народ, лишь количественно представленный в виде человеко-часов рабочего времени, среднестатистических