Отсюда лучше видно небо - Ян Михайлович Ворожцов

«Вы что?!» – у еврея даже сползли очки от испуга.

«Нет-нет… – забормотал Владислав, – я подумал, что… Сам не знаю. Простите, я все приберу. Я просто в пространстве потерялся».

Они стали собирать по всему кабинету шахматы, заглядывая в поисках запропастившейся пешки в отдаленные углы, а еврей, которого, между тем, звали Ицхак, продолжал бормотать увещевательно-успокаивающим тоном, прерываясь на одышку и утирание стеклышек очков:

«Вам надо ваши переживания выразить, – настойчиво заверял он, – попробуйте просто высказаться».

«Да я в скором времени отцу позвоню».

«Нет, я говорю о поэзии».

«Я ее номер не знаю, – совершенно серьезно ответил Владислав, слушавший еврея вполуха, – к тому же слишком много…»

«Что, простите, много?»

«Меня много, в телефонный разговор не умещусь, если только будем молчать, – Владислав, бормоча неразборчиво, отодвинул небольшой диван, предполагая, что пешка закатилась за него, – но тогда разговор долгий выйдет. Молчать можно сколько душе угодно, а слова я часто теряю и не могу найти, знаете, я вообще много смотрю на вещи вокруг. И они как бы состоят из слоев, у вас такого ощущения нет?»

«Поясните, – еврей нашел пешку, улыбнулся и зажал ее в кулаке, – а заодно гляньте вон там, вдруг за шкаф… укатилась, кхм-кхм».

«А что пояснять? Я иду по подъезду и вижу окурок валяется на ступеньке… нет, это плохой пример. То есть, это другой пример. Я вижу окурок, он лежит. И я пытаюсь оправдать его существование, чтобы он не лежал просто бессмысленно. Я думаю, у каждой вещи есть история ее появления на свет – но бывает, что вещи теряются, например, или становятся пережитками прошлого. И только тот, кто еще помнит, для чего они нужны, может увидеть старые слои. Может, увидеть, как к этим вещам прикасались. Может увидеть, как ими пользовались раньше. И сейчас, после переезда, после всего этого безобразия, что творится у нас в стране, я понимаю, что и сам сделался вещью, которая закатилась куда-то в пыль… и может, что лет через сто ее кто-нибудь найдет. И знаете, найдет, но выбросит. Потому что эту вещь создал сумасшедший. Он создал вещь, которой нет применения. Вещь бессмысленную и бесполезную, которая просто… имеет форму, неотличную от ее содержания», – Владислав утер взопревший лоб, прижался к стенке и пытался углядеть в промежутке между стеной и шкафом, не закатился ли туда ферзь или что он искал, может, коня?

«Вам просто нужно себя приложить, – сказал еврей задумчиво, крутя в пальцах потерянную фигурку, – попробуйте стихи, Владислав Витальевич, а я их с удовольствием почитаю!»

«Не знаю, не знаю, – Владислав почесал висок, – а о чем писать?»

«О чем хотите. О том, что вам близко. Спросите себя».

«И кто мне ответит?» – угрюмо спросил Владислав.

«Наверное, внутренний голос… сам я далеко от высокого. У меня, скажем так, в жизни другое применение. И, думаю, если я потеряюсь, мне быстро найдут замену. Потому что таких, как я, в мире много».

«А тех, кто пишет, мало, что ли?»

«Это смотря как пишут. Моя работа – это общий принцип, который совершенствуется общими усилиями, а творчество – должно быть личным, пусть и опирающимся на общий принцип. Я так рассуждаю. К слову, пешку я нашел».

«Это хорошо, а то я уже устал».

«Стареете, Владислав».

Возвращаться домой не хотелось; Владиславу подумалось, что он мог бы бесконечно искать этого потерянного ферзя, потому что это ясная и простая цель, искать то, чего не существует, то, что не было потеряно. Разговор оставил его подвешенным среди противоречивых чувств, словно в шкафу, где размножилась моль; познавал он крайнюю степень не отпускающего одиночества, бесполезности, осознания бессмысленности своего бытия. Гвоздями вбивались мысли в его растопыренные запястья, с облизывающейся завистью вслушивался Владислав в булькающие звуки посткоитальной депрессии (которая, если верить пословице, мучает каждую тварь) и изуродованными, изъязвленными руками нечеловечески мастурбировал, капая воскообразными слезами, падающими из обуглившихся глаз.

Температура воздуха поравнялась с температурой летнего тела, и пролитый совместными усилиями трудовой пот перестал быть главной семейной ценностью.

Возвращавшийся с работы, – которая становилась все более утомительно-монотонной, – Владислав Витальевич, поднимаясь по ступенькам, снимал с разлаявшихся окон первого этажа их решетки-намордники.

В проветренном подъезде, окрашенном по углам в цвет испарившейся мочи, кое-где были разбросаны выщипанные брови шприцев, а поверх потрескавшейся штукатурки наспех нарисована порция эскадронных гениталий и написана завораживающая инструкция их применения, призыв к освобождению от накопившегося невроза.

«СССекс! Пролетарские болты всех стран – объединяйтесь!»

Вот чернеет пунктиром холодная магистраль из капель упавшей крови, на подоконнике лежат перевившиеся узлом резинки, какие-то удушившие сами себя шнуры. Кайф струился по пустующим и обескровленным, ссыхающимся венам городских подъездов, по которым попросту нечему было течь. Отовсюду гремела музыка нового поколения.

Жуткое, отталкивающе-неприятное зрелище для впечатлительного Владислава, пребывающего в омерзительно-мизантропическом настроении и ощущающего всюду возрастающий ропот энтропии, – от всего этого хотелось без оглядки сбежать, совершить пронырливый нырок, бесповоротное бегство на триста шестьдесят градусов в персонифицированную болезнь.

Никогда Владиславу Витальевичу еще не было так стыдно за самого себя, как сейчас за Россию. Ведь то, что в перспективе планировалось завершиться возмещением нанесенного ущерба и одухотворением великой страны, переросло в нечто совершенно неконтролируемое: в стихийное, инстинктивное и нерегулируемое ничем стремление к самоудовлетворению, – и чем выше была скорость его непрерывного движения наружу, тем явственнее там обрисовывалась выпуклость морды ощерившегося зверя, саблезубые очертания первобытно-общинного строя, который пожирал сам себя.

Теперь все это лишь разрекламированные руины, приукрашенные архитектурно палаццо современного палеолита, где процветает утомленный, потрепанный ветром тщетной умственной деятельности паллиум, – из-под которого, как из-под капюшона, как когда-то нам пророчил эксцентричный европеец, – должно было выглянуть золотисто-смуглое, облагороженное морщинами лицо. Оздоровленное умеренным загаром лицо ницшеанского сверхчеловека. Но не выглянуло.

Ибо теперь, при ближайшем рассмотрении, этот капюшон, эта паллиумная оболочка человеческого мозга оказалась только лишь надвигающейся на нас атавистической пещерой будущего: где властвует оскал, звучит сладострастное эхо роженического вопля, возвращение к фаллической архитектуре, к обожествлению детородного органа.

Этот мир, вернувшийся туда, откуда человечество начинало, не мог предложить Владиславу Витальевичу ничего нового, свежего, достойного.

Поэтому, как и первобытный человек, планов на ближайшее будущее, – очерченное в пределах грядущего вечера, до которого он мог бы и не дожить, – Владислав уже не строил. Никаких долгоиграющих намерений не вынашивал и давным-давно перестал понимать, зачем родился.

В отличие от многих людей, типично интересовавшихся местоположением, в котором они пребывали до рождения, Владислав Витальевич интересовался лишь будущим, целью человеческого бытия, общим смыслом и своим значением для мира, который на самом деле нуждался только в его отвоевавшемся неудовлетворенном трупе, наколотом