Фортуна - Александр Хьелланн

Сидя в своем кабинете, он подбирал высокопарные слова и красивые обороты, морща свой мягкий нос и посапывая, словно даже его собственная торжественная речь имела подозрительный запах.

Все приготовления к празднику проходили очень удачно. В день торжества в город прибыли немецкие музыканты. Погода выдалась наипрекраснейшая. День был тихий, свежий, но не холодный. Весело сияющее солнце легко разогнало осенний туман и теперь особенно красиво освещало скалы, покрытые лиловыми полосами вереска в расщелинах, и голубое, чуть-чуть подернутое рябью, море.

Здание фабрики, уродливое и закопченное, портило бы торжественность праздника, поэтому Маркуссен своевременно отказался от мысли украшать его, собрал все венки и флаги и увенчал ими большой помост, наскоро сооруженный на холме. Отсюда оратор сможет видеть всю фабрику, и голос его будет слышен всем, стоящим вокруг.

Маркуссен усердно развешивал флаги и зелень; он взял себе в помощь несколько молоденьких горничных, служивших у членов правления; Маркуссен галантно брал их за талию, помогая им лазить на лестницы и табуретки и спрыгивать вниз; девушки смеялись и повизгивали, бросаясь в его объятия, и ни одна не могла обойтись без его помощи.

Маркуссен был крепкий, красивый парень с бойкими глазами и пользовался большим успехом у девушек. О нем ходили невероятные слухи, и сам он нередко хвастался друзьям, что грехи его записаны у пастора в особой книге… Но это не мешало ему быть правой рукой профессора на предприятии, а в приготовлении празднества он играл первую роль.

В доме Левдала тоже царило оживление: готовились к званому обеду в честь дня рождения профессора. Столы уже были накрыты в зале.

У подъезда стояла коляска, и кучер торжественно сидел на козлах, придерживая лоснящихся сытых лошадей. Профессор, по своему обыкновению, ходил взад и вперед по комнатам, одновременно и одеваясь и подготовляя речь, которую произнесет в ответ своим поздравителям.

Вдруг горничная «молодых» вошла в комнату, передала привет от фру Клары и сказала, что профессора просят, если ему не трудно, подняться на минуточку наверх — «только как можно быстрее!»

Профессор поспешил наверх, еще держа в руке белый галстук; он вообразил, что с его невесткой дурно. Но Клара в первой же комнате бросилась к нему навстречу, разгоряченная, с пылающими щеками, в полузастегнутом платье.

— Подумайте, отец! Вообразите! Он не хочет ехать! Абрахам заявил, что не желает присутствовать на празднике!

— Ну, полно, полно, успокойся, дружочек! Ты совсем перепугала меня! В чем дело? Абрахам, почему ты не хочешь поехать с нами? — ласково спросил профессор, обращаясь к сыну, который как раз в эту минуту входил в комнату.

— Просто у меня нет настроения присутствовать на этом праздновании — и только. А Клара, конечно, расфыркалась!

— Но это празднование дня рождения твоего отца, — с улыбкой перебил его профессор.

— Нет, отец! Это неверно! День твоего рождения мы отпразднуем здесь, дома. А это празднество, устроенное на фабрике, — какое-то представление, какой-то фарс!

Профессор сделал успокоительный жест Кларе и сказал:

— У меня сейчас нет времени, и притом я не хочу портить себе праздничное настроение, дискутируя с тобою на эту тему. Возможно, конечно, что в какой-то море ты даже и прав в том, что говоришь, или, точнее, в том, что думаешь. Но ты таков же, как и вся молодежь нашего времени: всем вам доставляет необычайное удовольствие выступать с великолепными этическими декларациями главным образом в такие моменты, когда это особенно несвоевременно.

— Но если мои убеждения…

— Если твои убеждения не позволяют тебе быть свидетелем чествования твоего отца, ты, конечно, должен остаться дома. Но я все же надеюсь, что твои убеждения позволят тебе пообедать с нами в четыре часа?

— Отец! Ты неправ, истолковывая мое заявление таким образом! Ты же отлично знаешь…

— Да, да, я отлично знаю. Со своей точки зрения ты прав. Я должен был ожидать, что ты изберешь именно эту позицию: это у тебя в крови. Я пытался, как ты помнишь, несколько раз пытался, еще когда ты был подростком, отучить тебя от этого чувства недоброжелательности ко всему, что поднимается выше обыденного уровня! Нет, нет, погоди, не перебивай меня! Сейчас мы не станем спорить по этому вопросу, но, по существу, причина кроется именно в этом… Клара, милая, будь добра, завяжи мне галстук!

Абрахам сделал над собою усилие, чтобы не ответить отцу резкостью, повернулся и молча ушел в свою комнату.

Проходя в спальню, чтобы закончить свой туалет, и затем возвращаясь из спальни, Клара нарочно прошла совсем рядом с креслом, в котором сидел Абрахам. Он почувствовал запах ее духов, и ее платье чуть-чуть не задело его. Они не произнесли ни слова.

Он сидел молча, уставившись в одну точку, пока не услышал стук удалявшейся коляски. Да… Они сидели рядом: его жена, веселая, нарядная, и его отец, при всех орденах, зажав коленями свою палку и положив обе руки на великолепный набалдашник из слоновой кости.

Они подходили друг к другу. Абрахам не мог припомнить случая, чтобы мнения его отца в чем-нибудь расходились с мнениями Клары. Они всегда, словно по инстинкту, приходили к одному и тому же решению любого вопроса, и почти всегда это решение шло вразрез с тем, что думал Абрахам.

Он стоял у окна в глубоком раздумье. Ему казалось, что между ним и его отцом раскрывается пропасть, что расхождение их взглядов больше и глубже, чем все прежние расхождения между молодым и старым поколением. Внимательно анализируя это, он начинал понимать, что у них были совершенно различные взгляды на вещи; мало того, каждая мысль, которой оба они касались, сразу как бы расщеплялась и отбрасывала их друг от друга стихийной силой разногласий и противоречий.

Теперь, когда он припомнил все — от случайных намеков до разговоров и жарких споров, — теперь он не мог понять, как этот умный, удивительный человек, его отец, человек с такой светлой головой, с такими благородными мыслями, мог быть чужим, нет — хуже — мог стать враждебным всему тому, за что Абрахам готов был бесстрашно бороться.

А Клара? Правда, она воспитана в старомодных, нелепых, отживших идеях; но ведь он, Абрахам, так много разговаривал с нею о новых взглядах, и, казалось, она воспринимала их с интересом, с увлечением. А теперь она отрицает, что когда-либо одобряла его «безумные, безбожные парадоксы».

Ну что ж! Тем тверже он должен стоять на своем. Он знал жесткие требования, которые новая мораль ставила перед совестью каждого, и готов был со всей ответственностью выполнить все. В это мгновенье он вспомнил свою мать. Да, именно таким она хотела его видеть!

Если уж он считал подобное торжество для рабочих недостойной комедией, так, значит, он должен протестовать, не считаясь с отцом.

Абрахам долго стоял у углового окна и смотрел на улицу. Прохожих было мало: полгорода отправилось посмотреть на празднование. Наблюдая последних опоздавших, которые торопились вслед ушедшим, Абрахам подумал о том, какая прекрасная погода и как приятно всем — и малым и старым — провести за городом хоть несколько часов и подышать свежим воздухом.

Многие горожане, и богатые и бедные, весело шли на празднество со своими женами, мало задумываясь о глубоком значении всего происходившего. Праздник на фабрике был для них внеочередным воскресеньем, днем отдыха.

А он, Абрахам, бродил по своим красивым комнатам и… протестовал. Не смешно ли это, если пораздумать?

Его вдруг осенила мысль, что в этом протесте был бы какой-то смысл только если б он более серьезно воспротивился всему происходящему, более резко поговорил бы с отцом или, еще лучше, пошел бы на празднество и там громко заявил, что капитал посредством косвенного давления на рабочих вынудил их играть эту комедию подобострастного восторга, что все это — недостойный фарс или еще того хуже.

Если он не осмеливается так поступить, то мог бы отправиться на празднование с таким же успехом, как эти городские обыватели; нет ничего более жалкого и нелепого, чем такой протест в границах собственной комнаты.

И снова у него появилось чувство — уже однажды испытанное чувство тусклой пустоты. Как бессмысленна и уныла жизнь! Как неудачно она сложилась! Как сам он несчастен! Что он такое? Жалкое существо, способное только на смешные протесты и обреченное на унизительные поражения.

Уныло и равнодушно взял он шляпу и вышел. Ему хотелось часок-другой посидеть с Гретой. Но дом оказался запертым. Вероятно, Стеффенсен взял ее с собой на праздник, — она любила бывать среди людей; все знали ее и каждый раз встречали приветливыми словами; кроме того, там ведь будет и музыка.

Абрахам пошел по направлению к фабрике; оркестр играл «Wacht am Rhein»[5] — вероятно, во время перерывов между речами выступающих.