Послание госпоже моей левой руке - Юрий Буйда

Они прожили вместе несколько минут, растянувшихся для всех остальных на пять месяцев. И каждый день она выходила в загон к свиньям, которые свирепели при ее появлении, но ничего не могли с ней поделать.

Царев с улыбкой наблюдал за нею с чердака, облокотившись о фолиант. А вокруг загона стояли и сидели люди — они молча следили за девочкой, не выражая ни удивления, ни удовольствия.

Так было и в тот день, когда она вдруг потеряла равновесие и в мгновение ока утонула в круговороте бурых спин.

Она была беременна, и с каждым днем ей все труднее давались представления, но отказаться от них она не могла, как, наверное, не мог бы отказаться от своей власти над людскими душами благосмеющийся Господь.

Единственным напоминанием о ней остались дымящие печные трубы, как-то незаметно выросшие над гонтовыми крышами.

Когда на сто первый день Царев наконец пришел в себя и увидел склонившегося над ним священника, он тихо проговорил:

— Я уйду отсюда.

Старик вздохнул: однажды он уже слышал такие слова, но тогда пожелавшему уйти вырвали язык, а уж только потом отпустили.

— Я уйду отсюда, — повторил юноша. — Я найду того, кто вяжет и развязывает, кто владеет и правит, и он уничтожит все это, ибо этого не должно быть.

Старик вздыхал, машинально почесывал ногтем давно зарубцевавшееся клеймо на щеке. За окном залаяли собаки: в деревню въезжал Трифон.

Весь месяц мальчик сосредоточенно читал или часами молча с открытыми глазами лежал на камышовой подстилке, источавшей слабый запах Амадин. В ночь перед отъездом Трифона он спустился с чердака — в кафтане, бобровой шапке и юфтевых сапогах, с пистолетом за поясом. Священник приблизился к нему с распростертыми объятиями — и замер: перед ним стоял незнакомец с жесткой складкой у губ и льдом во взгляде.

— Что ж, — вздохнул старик, опуская руки. — Но запомни: царство — это не царь, царство — это люди.

Мальчик протянул старику книгу, на широких полях которой он делал выписки из прочитанного.

— Мне это больше не понадобится, — сказал он. — Прощай.

Той же ночью он тайком пробрался в Царскую избу, залпом выпил весь мед и спрятался в корчаге, которую утром мужчины с бережением погрузили на телегу. Трифон уехал.

У священника отнялись ноги. Он сидел у окна и в который раз перечитывал запись, сделанную мальчиком на широких полях Евангелия от Иоанна: «Имя ложь, ибо не суть человека, лишь признак и может быть изменено. Изменения же ложь дьяволова. Мир сей меняется, ибо он не от Бога. Бог — там. Он не меняется, не имеет имени и не владеет именами, но владеет сущностями, и имена не имеют власти над Ним. Он никогда не создавал мир дольний, человека же создал лишь по образу и подобию Своему, как и Христа, который лишь подобносущен Богу; Его мир — там. Он неподвластен слову, которое отражает лишь изменения, но никогда сущности. Слово ложь, ибо от дьявола. От Бога мысль, мысль есть молчание, ибо Бог есть молчание. Улучшение мира дольнего равнозначительно примирению человека с дьяволом. Дьявол же есть апофеоз и всевластие ничтожного. Царство от мира сего должно быть унижено и ввергнуто в страх, дабы возвеличилось Царство не от мира сего, стоящее на истоках радости. Бог никакой, он больше добра и зла — измышлений дьяволовых. Жертва Христова — ложь, ибо он обладал всезнанием и всемогуществом; Его жизнь — подражание Богу, и нелепо же подражать подражанию; и подражание его лишь жалкое передразнивание, осмеяние и отречение от Подлинного и Единственного. Иуда — презреннейший из преступников, ибо возвеличил Христа, обезьяну Господа, слугу и пособника Сатаны».

Старик не знал, плакать ему или смеяться.

Все последующие годы Царевым владела лишь одна мысль — о возвращении.

Об этом он не забывал ни в первый день на чужбине, когда его, потерявшего сознание от голода, извлекли из корчаги под хохот обитательниц публичного дома, одним из совладельцев которого был Трифон, ни на вершине славы, когда миллионы людей во всех концах света жадно ловили каждое его слово и безропотно повиновались ему.

Тогда, в первый день, мальчику влили в рот полстакана коньяку и поставили на ноги. Трифон обошел его кругом, с любопытством разглядывая перемазанный медом длиннополый кафтан, щегольскую бобровую шапку, какие носили при дворе Симеона Гордого, кремневый пистолет за мятым поясом, и захохотал, мотая кудлатой головой и взвизгивая. Все еще похохатывая, он подвел мальчика к окну и отдернул тяжелую штору.

По чешуйчатым мостовым, освещенным электрическими фонарями, мчались на лихачах закутанные в звериные шкуры женщины; полыхала реклама крупнейших в мире компаний «Продуголь» и «Проднефть»; чахоточный террорист брел по тротуару, прижимая к груди начиненный динамитом чайник, предназначенный для наследника престола…

— Где мы? — спросил мальчик.

— В стране дураков, — проникновенно сказал Трифон. — Или в стране счастья. Третьего здесь не дано. Выбирай.

Выяснилось, что Трифон вовсе не Трифон и вовсе не немой: приняв дело от предшественника, он в совершенстве овладел искусством запрятывания языка в горло, чтобы и при самой тщательной проверке лесные жители не заподозрили обмана. Русалок он сбывал в ярмарочные балаганы, единорогов — под видом гиперборейских лошадей — в зоопарки, наживая при этом немалые деньги.

— Чего ты хочешь? — спросил он. — Зачем сюда пришел?

— Чтобы вернуться, — был ответ. — Мне нужен тот, кто вяжет и развязывает, кто владеет и правит. Царь царей.

— Значит, тебе нужны деньги, — заключил Трифон.

В порыве великодушия Трифон предложил мальчику войти в долю: он давно мечтал открыть либо публичный дом-аквариум с русалками, либо хотя бы балаган с русалками и единорогами, а в таком деле незаменим человек, знакомый с повадками лесных и болотных тварей.

Мальчик отказался, заявив, что, если понадобится, готов продать свою душу, но чужими душами торговать не намерен.

Ему помогли переодеться, а когда он остался в чем мать родила, окружившие его жрицы любви испытали что-то вроде потрясения при виде его мужского оснащения и даже поспорили за право разделить с ним ложе. Бросили жребий, выпавший Афродите.

Не успели обитатели дома отойти ко сну, как дикий вопль Афродиты поднял всех на ноги.

— Или ты под паровоз попала? — ворчливо поинтересовался Трифон.

— Это еще лучше! — воскликнула Афродита.

Этот эпизод решил судьбу Царева.

Не прошло и месяца, как в нанятый Трифоном дом потянулись женщины — герцогини и белошвейки, поэтессы и кокаинистки, обуреваемые жаждой испытать необыкновенные мужские достоинства этого молодого человека с бесстрастным лицом и раздвоенным языком.

Он был неутомим. Слава о его подвигах быстро разнеслась по белу свету. С берегов Сены ежедневно отправлялись поезда по маршруту «Париж — Царев», битком набитые женщинами в бархатных полумасках, согласными терпеть любые дорожные невзгоды ради конечной цели путешествия. Европейские экспрессы выплескивали на Северную столицу потоки франков и фунтов, которые оседали в сейфах владельцев гостиниц, ресторанов и увеселительных заведений.

Царев щурился от жаркого блеска чужого золота — и думал.

Когда он поведал Трифону о том, как предполагает заставить богачей раскошелиться, лженемой расхохотался.

— Да ты просто не знаешь этих крокодилов и живоглотов. Раскошелиться! Но согласен: бери все, что они тебе дадут — на папиросы хватит.

И снова расхохотался.

Вскоре Царев заболел, временно прекратив прием посетительниц. Поначалу никто этому не придал значения. Но когда поезд из Парижа стал приходить через день, а потом и через неделю, предприниматели, оказавшиеся перед угрозой краха, бросились к Цареву, наперебой предлагая услуги лучших врачей.

Слабым голосом больной предложил им поделиться с ним своими доходами.

После бессонной ночи тузы согласились на полтора процента.

— Пять — или я пущу вас по миру, — заявил больной.

Откинув одеяло, он сел на постели и обвел капиталисток и капиталистов холодным взглядом. Он был в чем мать родила.

— Семь! — прежде чем упасть в обморок, воскликнула королева столичных ночлежек.

— Восемь! — простонала императрица китайских опиекурилен.

Женщины и решили дело.

Так начался стремительный взлет Царева к вершинам богатства и власти.

Уже через несколько лет он сосредоточил в своих руках всю торговлю салом и соболями, сибирским лесом и украинской пшеницей. Он не ведал жалости к конкурентам, чем нагонял страх на партнеров. Он опутал сетью своих контор весь мир. Ему принадлежали двести тысяч пароходов под флагами всех стран, включая Эльдорадо, и двести тысяч паровозов, пугавших своим железным ревом американских бизонов, африканских львов, индийских слонов и русских леших. Он владел бескрайними плодородными землями и лесами, хрустальными дворцами и жалкими хижинами, невылупившимися цыплятами и лунными дорожками на океанских просторах; он организовал три революции в Южной Америке и оплатил подавление трех восстаний в Китае; его мнением дорожили монархи и монахи.