Метелица - Николай Ватанов

Савелий Игнатьевич в последние дни находился в глубокой депрессии. Когда то он любил хвастануть: — «Я старый большевик ленинец, участник стачки пятого года». И были такие, что почтительно ему внимали. После же недавнего ареста своего младшего брата, высокого партийного функционера, Юхов перестал хвастать своим знатным происхождением, и с ним случился малый, так сказать, пробный удар. Восстав с одра болезни, он мог передвигаться только при помощи палки.

Предостережению главбуха Юхов не придал значения, но оно напомнило ему его мысли, к которым он уже неоднократно возвращался. Хорошо бы, думал он, совершить что-либо такое, что подвело бы под суд, но обыкновенный, уголовный:. Скажем укокошить кого-нибудь, или изнасиловать малолетнюю, или, на худой конец, ограбить, или провороваться. Легче всего было осуществить последнее, и в этом отношении Юхов возлагал большие надежды на Барановского.

Время же бежало как всегда. Приблизились майские праздники. В этом году их поджидали как желанную, столь необходимую всем, передышку. Несколько дней можно будет спать, не прислушиваясь к ночным шумам.

На демонстрацию электросиловцы собрались весьма загодя и в полном составе. Парадом командовал Сычев, новый секретарь ячейки. Он суетился, отдавал последние, перед походом, распоряжения.

Посмотреть на своих приехал и Юхов. Старше проковылял вдоль рядов, выглядел больным и расстроенным. Утром он узнал, что его соседи по квартире приговорены судом к исправительным работам за нелегальное производство абортов. Только пять лет по ерундовской статье! Везет сволочной братии!

— Ну, Федя, веди, — не найдя упущений, разрешил он. — Гляди, чтобы не разбежались по дороге. Я буду на трибуне.

Колонна тронулась. Дальше происходило то, что обычно происходит в таких случаях. Долго шли боковыми улицами, останавливались на перекрестках, пристраивались к другим колоннам, и постепенно вливались в общий поток. Потом вышли на главную городскую магистраль и тут вдруг побежали.

— Скорей, товарищи, топай, топай!! — горячился Сычев, подгоняя немощных.

За два квартала до лобного места, шествию преградила дорогу цепь конных и пеших милиционеров. Колонна постояла в нерешительности на месте, затем свернула в сторону, и так же стремительно, как только что к цели, побежала от цели прочь, по направлению к реке. На заваленном разным мусором пустыре электросиловцы, наконец, остановились. Остановились надолго, казалось навсегда. Главбух Танненберг стоял в стороне, прислонившись спиной к сырой стене. Он был голоден, продрог и чувствовал себя предельно несчастным. К нему, перепрыгивая через ямы и битый кирпич, приблизился Барановский.

— После демонстрации прошу вас, Яков Яковлевич, ко мне закусить, — прокричал он. — Никаких отговорок! Жене можете звякнуть, что на часок задержитесь. Вопрос политический: сближение членов новой шайки. Будут все старшие во главе со стариком.

Часам к пяти вечера проголодавшиеся и продрогшие электросиловцы добрались на квартиру своего главинжа. Барановский жил в собственном, довольно вместительном, домике, на окраине города. В ярко освещенной и теплой комнате были сдвинуты столы. Нарядно убранные, уставленные закусками и бутылками, они напоминали окоченевшим демонстрантам дивный оркестр, готовый сейчас для них зазвучать прекрасной мелодией. На нечто сладко-струнное походил и рой молодых женщин, хлопотавших вокруг столов. Все дамы бойкие, стремительные, с пунцовыми губами. Некоторые из них не успели еще переодеться и носились по комнате голоногие, в белых майках и спортивных штанишках,

Яков Яковлевич хотел было, как полагается, представиться хозяйке, но определить ее среди присутствующих дам он не мог. Поэтому, а также потому, что никто не обращал на него никакого внимания, он отошел, солидно потирая руки, в дальний угол.

— Гм…, что-то вроде притончика, — думал он, критически оглядываясь. — Надо постараться улизнуть при первом удобном случае.

Однако удобного случая не представилось. Через минуту появился Барановский, успевший обрядиться в темный кавказский костюм, украшенный серебренной чернью, и мягкие сапожки без каблуков. Он хлопнул в ладоши и все вокруг стихло.

— Готово? — вопросительно подскочила его бровь. — Отлично… Прошу гостей к столу. Федя, держи полит слово. Одна минута!

Парторг Сычев, находящийся всецело под обаянием блистательного атамана хозяина, поднял бокал.

— Товарищи, буду краток. Выпьем за дорогого вождя, друга и учителя, горячо любимого товарища Сталина и его верного соратника железного наркома Ежова. Ура!

Присутствующие дружно возликовали и прокричали трижды ура.

Потом выпили. По московскому новейшему способу ничем не закусили, только глотнули сельтерской. От новейшего способа и с голодухи у Якова Яковлевича сразу сильно зашумело в голове. Когда он захотел посмотреть повнимательней на свою соседку Мурочку, то никак не мог наставить свои глаза на фокус. Полные плечи девушки виднелись где-то вдали и в дымке.

— Хотите, я вам положу студня, — издали донесся голос Мурочки. — А то после третьей сляжете.

— Сделайте одолжение, пожалуйста.

Тут Яков Яковлевич обратил внимание, что на праздничном столе стояло множество блюд с заливными: рыбными, мясными и из других, еще неизведанных, продуктов. Так ему запомнился, например, студень из бычьих глаз с крутыми яйцами и оливками, и потом в жизни, когда нужно было подумать о чем-либо страшном, он всегда вспоминал это изысканное блюдо.

Тосты шли за тостами. Когда пили за Электросилу, и дверях, очень кстати, появился запоздавший управляющий трестом Савелий Игнатьевич. Старик был очень представителен в своей полувоенной, гнилистого цвета тужурке-сталинке, и с орденом Ленина на пролетарской груди.

Все встали, приветствуя начальника, Барановский же уже неслышно подходил к нему с кубком Большого Орла, Осушив кубок, старик немедля переселился на небо, и потом весь вечер только блаженно поикивал.

Вскоре наступил психологический момент для пения и пляски. Яков Яковлевич сидел на турецком диване, осоловело смотрел на беснующихся, и всем своим существом чувствовал, что ему пора смываться. Но какая-то сила сковала его члены, и он все глубже погрязал в трясине.

Дальнейшие события веселого вечера, а также последующей поездки в провинцию, запомнились Якову Яковлевичу лишь наиболее яркими эпизодами, или, как он выразился, фрагментами. Так, в памяти запечатлелся фрагмент, как он ехал в трестовском грузовичке. Последний вез хмельную компанию в зерносовхоз на смычку города с деревней. Стояла промозглая ночь и, выглянув из-под брезентового полога, можно было рассмотреть только темные квадраты весенних полей с отсвечивающими пятнами больших дождевых луж повсюду. Рядом дремала теплая Мурочка, и главбух весь путь угнетала мысль, что девушка наверно мечтает ему отдаться, и придется, возможно еще сегодня, показать себя кавалером.

Главинж Барановский, который вел машину, вскоре сбился с дороги и, катя наугад, часа через два примчался вместо совхоза в районную станицу П. На главной улице светился единственный двухэтажный дом. Барановский, не долго думая, лихо подкатил к крыльцу. В доме шла попойка районного актива.

— Когда мы вошли в освещенный зал, — рассказывал потом Яков Яковлевич, — у меня возникла догадка, почти уверенность, что колдовскими, майскими тропами нас занесло в подземное царство. Но попали мы не в пышные чертоги князя тьмы, а куда-то на куриные задворки, где приличествует хоровод сельским бесам, парторгам, лешим, стотысячникам, упырям и прочей мелкой, служилой нечиста. Весь этот персонал нас шумно приветствовал.

Районный актив был крайне пьян, приехавшие же электросиловцы в пути несколько отрезвились, поэтому Барановский решил использовать выгодную ситуацию, и немедленно навалиться на ослабевших людей вечером самодеятельности.

Ария Ленского была выслушана довольно стойко, но уже мелодекламация «Скупого рыцаря» произвела на актив гнетущее впечатление, из задних рядов стали слышны вздохи: «давайте, товарищи, лучше выпьем». Положение спас Барановский, начавший показывать фокусы при помощи привезенной им из города несложной аппаратуры.

Во время концерта Яков Яковлевич подошел к Мурочке с намерением не откладывать неминуемого объяснения в любви. Признание вышло несколько старомодным, но вполне грамотным. Девушка слушала слова любви внимательно и не без удовольствия.

— Будем же, дорогая Мурочка, среди бурного моря держаться вместе, на зачарованном острове чувств, — эффектно закруглил Яков Яковлевич свое выступление.

Девушка не возражала против зачарованного острова, но решительно запротестовала против обращения:

— Меня зовут не Мурой, а Викой,. — отчужденно заявила она. — Мура сидит сейчас там на подоконнике.