Убийственно хорош (СИ) - Стрельна Саша

— На, держи, только тут не видно ни фига.

— Что это?

— Я заметил, что у тебя почти закончились те духи, которыми ты все время пользуешься, а мне очень нравится этот запах…

— Иван, это же очень дорого! Ты с ума сошел!

— Нехорошо считать деньги в чужом кармане… И вообще мне этот эпизод в пьесе «Вручение подарка» всегда не нравился. Может, мы его опустим и сразу перейдем к следующему?

— Я, кажется, забыла, что должно быть потом. Ты… Ты не напомнишь мне?

— Ты должна сказать: «Спасибо тебе!» и поцеловать…

— А что после?

— Я поцелую тебя в ответ.

— И?

— Ты или залепишь мне пощечину, или мы займемся любовью прямо здесь и сейчас.

— Здесь нет батареи, и ты забыл принести плеть, — слабеющим голосом пролепетала я, чувствуя, как тысячи крохотных иголочек-пузырьков начинают щекотать мое тело изнутри, словно вся кровь в одно мгновение обратилась в шампанское.

Он рассмеялся низким приглушенным смехом, медленно привлекая меня к груди, и поцеловал… Поцелуй словно стал мостиком от цивилизованной рассудочности к… К чему? Я сама до конца не могла понять это, испытав подобное и с такой силой, пожалуй, в первый раз. Начавшись мягким касанием, уже через мгновение поцелуй этот стал голодным и требовательным, заставляя меня дрожать и прижиматься к Ивану. Я запустила пальцы в его волосы и с наслаждением сдернула сдерживавшую их резинку — боже, как давно мне хотелось это сделать. Безумие бурлило в крови, и я, как кошка о пузырек валерьянки, привстав на цыпочки, жадно терлась о его бедра своими. Сходя с ума от наслаждения, скользила ладонями по эластичным мышцам его спины, охватывала упругие ягодицы, потом принялась стаскивать с него футболку, рассерженно дергая глупую вещь… Наконец что-то треснуло, и ткань подалась.

— Ты ее порвала! — с веселым изумлением шепнул он, но мне было все равно. Я порвала бы и джинсы, если бы это было по силам.

Его плоть была тяжелой и бархатистой, и прикосновение к ней окончательно лишило меня рассудка. Я отдалась ему прямо на траве, среди корней дерева, только что спасшего мне жизнь, позабыв обо всем на свете, кроме безмерной, ни с чем не сравнимой радости от его страсти, нетерпения и почти мальчишеской торопливости, с которой он стремился коснуться меня, овладеть мной…

Полнота жизни — вот что ощутила я чуть позже, когда лежала под его еще вздрагивавшим последними спазмами страсти телом, уперев немигающие глаза в небо, покрывшееся мелкими звездочками, словно мурашками. Я хотела жить и не собиралась позволить каким-то неизвестным сволочам покончить со мной. Они объявили мне войну? Ну что ж! В конце концов, война — это в какой-то степени моя профессия. У войны свои правила и своя бессмертная душа. Она бесцеремонна и эгоистична, откровенна и бесчестна, глупа и хитра… В конце концов она баба! Смерть — баба. И война тоже — баба! Я не любила ее, презирала, но понимала. Итак: а la guerre come a la guerre! И да здравствует фамильное упрямство!

Иван зашевелился, приподнялся надо мной, и я встретила его столь воинственным поцелуем, что он рассмеялся.

— Как самочувствие? — он нежно отвел от моего лица растрепанные волосы, в которых наверняка можно было устроить гнездо — травы и веточек в них понабилось более чем достаточно.

— Не дождетесь!

— Вставай, земля, наверно, холодная.

— Не больно-то ты беспокоился об этом десять минут назад.

— Прости.

— Дурачок! — я поцеловала его еще раз, а потом еще…

— Остановись! Стой! Прошу пощады! — он застучал ладонью по земле рядом с моим ухом, как борец по татами. — Даже Гераклу, говорят, нужны были передышки между его подвигами.

— Помнится, их было двенадцать, — ласковой кошечкой уточнила я, и он возмущенно вытаращил глаза в ответ, а потом легко поднялся сам и, подхватив за руку, поставил на ноги и меня.

— Ты поверишь мне, если я скажу, что совсем не собирался делать это?

— Что это? Заниматься любовью на холодной земле?

— Нет. Вообще подходить к тебе ближе, чем на пушечный выстрел.

Я вздохнула:

— Поверю. Отчего ж не поверить в такое?

Мы поправили на себе одежду, минут пятнадцать шарили в темноте, чтобы найти чудом спасшиеся во всей этой истории очки, геройски не покинувшие свой пост во время падения, но нетерпеливо сброшенные мною после… А потом еще некоторое время посвятили тому, чтобы отряхнуть друг друга от приставшей травы и хвоинок, на толстой подушке из которых мы и познали друг друга. Познали?

— Я тебя совсем не знаю. Кто ты? Откуда пришел ко мне? Что делал до того? — вдруг вырвалось у меня, и, отчего-то сразу оробев, я прижалась к его большому сильному телу, с удивлением ощущая, как застывают, просто-таки каменеют под моими пальцами мышцы на его плечах.

Но заговорил он совершенно спокойным тоном, который странно не вязался с его даже физически проявившимся напряжением.

— Я тоже мало что знаю о тебе. И сегодняшний праздник лишь умножил количество вопросов, которые я хотел бы задать.

— Давай не сегодня?

— Конечно.

Мне показалось, или он действительно испытал облегчение, уйдя таким образом от темы? Впрочем, совесть не позволила мне обвинять его за это, потому что доволен отсрочкой остался не только он один.

Наше возвращение и, по всей видимости, уход, остались незамеченными толпой моих приятелей, но, как оказалось, не все были столь невнимательны. Едва мы вступили на освещенную кострами поляну перед домом, как с террасы меня окликнул хорошо знакомый голос сестры. Иван, провожаемый ее внимательным взглядом, успел ускользнуть в дом, чтобы сменить порванную мной майку, выдававшую нас с головой, и отнести флакончик духов — я попросила его оставить их в моей комнате, а мне, бедненькой, пришлось остаться на съедение.

— У тебя хвоя в волосах, — холодновато отметила Ирина, и я автоматически схватилась за свою шевелюру, ища не замеченную в темноте соринку.

— Спасибо.

— Ты знаешь, что этот твой, с позволения сказать, воспитатель избил Колю?

— Избил? — я перевела изумленный взгляд на распластанное в плетеном кресле тело — под глазом Николая разливался разноцветьем праздничного салюта здоровенный бланш.

— Какой ужас! — совершенно фальшивым голосом патетически воскликнула я, испытывая при этом полнейший восторг, — парень и с самого начала вызывал у меня сильнейшую антипатию, а уж после того, что рассказал мне Иван… Бедная Лидуша!

Почему-то в памяти всплыл малоприятный эпизод, который произошел со мной уже довольно давно, еще до рождения Василька, даже до того, как я встретилась с его отцом, до того, как пришлось развестись с Петюней… Я тогда довольно часто бывала в правительстве, готовя информационные материалы оттуда… И вот однажды один более чем высокопоставленный человек после интервью попросил меня остаться для приватной беседы. Группа пошла грузиться в машину, а я… Я была банально изнасилована на огромном письменном столе, где с одной стороны от меня в ряд стояли желтенькие «вертушки» с гербами, а по другую одиноко замер бюстик Дзержинского…

Собственно, изнасилованием-то это было назвать трудно. Я как-то сразу поняла, что настроен он серьезно, отбиться у меня не хватит сил, а главное, перед глазами, пока он задирал на мне юбку, мгновенно пронеслись картины одна другой отвратительней — вот я начала орать, вот кто-то ворвался в кабинет. Скандал, разбирательство и грязь, грязь, грязь… Короче, я позволила ему совершить со мной эту погань, а после, уже приехав домой, долго мылась, пила водку, плакала на плече у Петюни, который лишь вздыхал и гладил меня по голове…

Так вот, почему-то теперь мне подумалось, что если бы плечо, на котором я ревела тогда, принадлежало Ивану, то лицо высокопоставленного негодяя выглядело бы не менее красочно, чем мордашка Николая сегодня. И его не спасли бы ни занимаемый пост, ни охрана за дверью. Почему я так думала? Да бог знает. Но была убеждена, что не ошибаюсь. Впрочем, и сама я, чувствуя эту незримую поддержку, быть может, повела себя совсем иначе…