Лук Будды (сборник) - Сергей Таск

Надо же! Перебираю: за того, за этого… Поглядела бы сейчас мамочка на свою тихоню, вздрагивавшую от каждого шороха, на провинциальную дурочку, которой занюханный тип, без пяти минут импотент, семь лет морочил голову. Юта Мюллер раздувает щеки и делает вам пфу с самого высокого небоскреба в мире. Ха-ха! Сегодня на работе эта черная обезьяна мне: «Чему, говорит, радуешься? Небось, не свои денежки-то отсчитываешь?» А я ему: «Где тебе понять, что чувствует белая женщина». Ничего, проглотил.

Вот и этот тоже, из полиции, съел и не поперхнулся. Меня, говорит, интересуют подробности. Да какие, всхлипываю, подробности. Сидели, пили пиво. Это все он один выдул, сам принес и сам выдул, уж не знаю, как в него столько влезло. Да какие там отношения, так, по-соседски иногда заглядывал. Ну вот, а потом и говорит: душновато у тебя, я открою окно? Открывай, мне-то что. А у меня раму вечно заклинивает, он и полез на подоконник. Толкнул раз, толкнул другой, а на третий…

Пока я в ванной носом хлюпала, сержант или кто он там и раму подергал, и бутылку понюхал – все сходится. Опять же, ну какая мне была выгода покойника в окно выпроваживать? Ему и соседи подтвердили, что у нас с Джеффом ничего не было. А что я должна была сказать? Что когда окно распахнулось, я тихонько подтолкнула Джеффа сзади?.. И тот с одиннадцатого этажа… Да мне бы сержант не поверил. Точно не поверил. Был бы Джефф моим любовником, тогда понятно, а так… Нет, конечно, он сам напросился, обошелся со мной как последняя свинья. Но тогда, вы спросите, почему я именно его в окно выпроводила, а не того же дядю Вальтера? Вот именно. Уж если кто заслужил, чтобы ему размозжили голову, так это дядя Вальтер. Рядом с ним Джефф – агнец божий. Джефф вообще мне под руку попался. Не он, так другой. Все как-то в секунду само собой получилось, и так, знаете, сразу легко сделалось. Так что мой вам совет: хотите дышать свободно – убейте кого-нибудь.

На меня же всю жизнь давили. В детстве… это не бери! туда не ходи! Стишки Изабеллы Карсуэлл подсовывали. Про Белинду, Которая Замучила Птичку и Умерла в Тюрьме. Про Джека, Который Не Любил Принимать Ванну и Весь Покрылся Жуткими Волдырями. Про Патрика… ладно, про Патрика не буду, а то вас еще стошнит. Двадцать две веселенькие истории со злодеями, утопленниками и фонтанами крови. Я после этой Карсуэлл собственной тени боялась. Хотя это уже мамочка: «Что ты там опять натворила? От своей тени не спрячешься!»

В Америку ее перетащила родная сестра, моя тетка. Двенадцать лет она ее уговаривала в письмах, а моя благоразумная мама неизменно отвечала «да, но…». И, знаете, что решило дело? Однажды Эльза написала, что они начали выпускать холодильники с установкой для газирования воды. Перед газировкой мама не устояла. Мне было пять лет, когда мы приехали в немецкую колонию Амана в штате Айова. Слыхали, наверно? По-моему, нет такого американского дома, где бы ни стоял аманский холодильник. Ну разве что один найдется – моя квартирка на одиннадцатом этаже, откуда хорошо виден Сиэрс Тауэр. Я скорее с голоду подохну, чем поставлю у себя этот гроб. Почему гроб – объясняю. Морозильная камера в человеческий рост, изнутри открыть невозможно, температура минусовая – сколько, по-вашему, можно выдержать? Не подсчитывали? А я подсчитала: четыре-пять часов. То есть если бы вечером, после смены, я заперла в него нашего табельщика Витцуна, то к утру им можно было бы гвозди заколачивать. А кто услышит? Охранник в другом крыле здания? Я так отчетливо себе это представила, что когда столкнулась с Витцуном возле проходной, отшатнулась от него, как от вампира. Кошмар, да? Но, кажется, я забежала вперед.

В пять лет Америка рисовалась мне андерсеновской сказкой, а все оказалось мрачнее, чем у братьев Гримм. Мама еще в Германии мучилась от сильных головных болей, здесь же от постоянного грохота в цеху у нее разыгрывалась настоящая мигрень. Они все работали с затычками в ушах, но ей это почти не помогало. Зато дома мы должны были ходить на цыпочках. Отец надевал наушники и смотрел телевизор, пока один из них двоих не отключался. Рольфу, моему братцу, доверяли, и поэтому он с дружками гонял на ворованной машине до поздней ночи. А мне нельзя было из своей комнатки носа высунуть, и если, забывшись, я заводила шарманку с Ach, mein lieben Augustin, расплата происходила тут же. Много лет меня преследовал кошмар: я встаю на стул полить цветы, задеваю локтем горшок, тот летит на пол… он летит, а я уже слышу грохот, с которым он разобьется, и с ужасом жду, что за этим последует. Однажды я проснулась от стонов, но стонала не я – звуки доносились из родительской спальни. Я подбежала к двери и заглянула в щелку: мама лежала на животе, кусая подушку, растрепанная, с выпученными глазами, а отец, волосатый, бешеный, с маху садился на нее, вот-вот хребет переломит. Я с криком вбежала… ох, что мне было!

Этот ее кривой рот, эти вытаращенные белки так засели у меня в голове, что я до семнадцати лет мужчин к себе не подпускала на пушечный выстрел. Опять же мамочка: «Если ты кому-нибудь позволишь сделать с собой это, у тебя там все начнет гнить, ни один доктор не поможет». Ну а когда мне было семнадцать, мой братец Рольф предложил приятелям пари, что никто из них меня не обломает (так прямо и выразился, стервец), и заранее оставил незапертым окно в мою комнату на втором этаже. Ночью он притащил из амбара лестницу, и первый смельчак полез наверх. Рольф потом божился, что они нарушили условия пари и все полезли следом. Так я ему и поверила. Больше всего я тогда испугалась, что мать услышит. Когда я увидела, сколько их, я сама перевернулась на живот и закусила подушку.

С Юргеном я тогда уже была знакома, но встречаться мы начали позже. Юрген. Семь лет коту под хвост. Как-то после смены – я уже два года в сборочном цеху работала – он предложил подвезти меня. Едем. «У тебя, – говорит он мне, – большая грудь». – «Ну? – говорю я. – И что из этого?»– «Ничего». Я разозлилась. «А у тебя, – говорю, – уши торчат. Останови машину». Он обиделся. «Я же в положительном смысле. Я, может, о ней все время думаю, особенно с часу до пяти». – «Это еще почему?» – удивилась я. У него уши стали пунцовые. «После обеда, – говорит, – мне мысли всякие в голову лезут. Организм так устроен». – «А от меня-то ты чего хочешь?» – «Ничего. Мне бы только посмотреть». – «Посмотреть? – говорю. – И всё?» – «И всё». Я подумала. «Ладно, черт с тобой». – «Нет, правда?» – обрадовался он. «Правда. Если нам по дороге». – «Да тут рядом!» В общем, зашли к нему, снимаю я лифчик, он точно баран уставился, даже смешно. «Ну? – говорю. – Посмотрел?» Он как оглох. Я оделась, везет он меня домой, и чувствую я себя дура дурой. «Поворачивай, – говорю, – обратно». – «Зачем?» – «За тем самым!» На свою голову напросилась, он без этого жил бы и жил. Ну и всё, увяз коготок.

Каждое воскресенье я приходила к нему как на работу: уборка, стирка, готовка. «Любовь», если это можно назвать любовью, тоже была работой, и не только потому, что на нее отводилось определенное время. Господи, какой же он был занудой! Даже в постели постоянно объяснял, что и как надо делать. В смысле – что и как делала его бывшая жена, а сверх этого ни-ни. Одри Хэпберн, и всё тут. Чего ж ты, спрашивается, бросил свою Одрю? Деру она от него дала, вот что. Это только такая, как я, могла семь лет к нему пешочком ходить. Он же за мной даже не заезжал! В ресторан ни разу не сводил! «Вот распишемся, тогда другое дело». Расписались! И что интересно: чем лютее я его ненавидела, тем сильней желала за него выйти. Прямо больная сделалась. Думала так: вот еще год потеряла, вот еще год… Кто про это знал, все косточки мне давно перемыли. Я, чтобы только из дому уйти, кажется, готова была ему пятки чесать.

В цеху тоже… знаете, как женщины умеют смотреть? Я лично на Дору грешу. У Юргена с ней, до меня еще, осечка вышла, вот она и пустила слух, что у него ружьецо к стрельбе не пригодное. И тут меня все принялись жалеть. А как у нас жалеют, не мне вам рассказывать. Вот тогда у меня и начался этот бзик… насчет холодильника. Разговариваю с человеком, а в уме прикидываю: «Влезет – не влезет?» И, главное, все так ясно вижу: как он там, заиндевелый, стучит зубами, как глаза таращит, чтобы ресницы не слиплись. Я даже в другой цех проситься стала, боялась уже стоять на сборке. В общем, кошмар. Как я там не свихнулась, сама не знаю. А тут как раз из Чикаго письмо от дяди Вальтера: «…я тебя не тороплю, хорошенько подумай над моим предложением». Если б он мне предложил место в клетке с обезьянами, я бы и тогда не раздумывала.

Обезьянник здесь, кстати, мировой. Я всех горилл уже по именам знаю, и кто когда родился. Ох и хитрющие! Вроде этого… который людей ел. Прикидываются, что они недоразвились, и живут в свое удовольствие. Да любая из них умнее нас всех вместе взятых. Я знаете сколько за ними наблюдала? Я когда к клетке подхожу, они такие нервные становятся – смекнули, что я их раскусила. Да пусть себе резвятся, мне-то что. Чикаго такой город: живи сам и давай жить другим.