Поль Сезанн, его неизданные письма и воспоминания о нем - Эмиль Бернар

и в нем запереться. Но по необъяснимой причине я забыл его в Эксе. Не желая выглядеть смешным, я сказать садовнику: „принесите мне скорее топор из дровяного сарая“. Он мне тотчас принес. „Выломайте эту дверь“. Он сделал это несколькими ударами топора. Я проник к себе и поспешно заперся в своей мастерской.»

Я понял, что он не хотел закончить свою жизнь, как заканчивают большинство стариков – чувственной распущенностью. В Эксе знали, что он обеспечен, и он постоянно подозревал (ошибочно или нет, не знаю), что его хотят соблазнить с целью эксплуатировать его. Ему казалось, что, пользуясь его одиночеством, хотя он и был женат, его хотят обойти. Он сам не доверял себе, считая себя слабым. Однажды, выходя из церкви, он обратился ко мне со словами:

«Вы видели, мадам Х, как она точно приросла ко входу ожидая меня; ее дети были с ней. Она вдова. Я понял по ее взгляду в чем тут дело. Ужасная вещь – жизнь», заключал он всякий такой рассказ.

Он боялся жизни как монах. В Париже его единственным другом был один сапожник.

«У этого бедняка была недостойная жена» – рассказывал Сезанн: «она рожала ему детей во всех углах от первого встречного; он их принимал и любил их сердечно, без всякого расчёта, так как поведение его жены приносило ему только насмешки глупцов. Он работал за двоих, чтобы прокормить всю эту ораву. Я его так любил, что, уезжая из дома, где мы жили вместе, я ему оставил все свои картины.»

Сестра Сезанна Мария Сезанн, с которой я лично не был знаком, вела его дела, и заведовала хозяйством, выдавала деньги на неделю, сводила счеты с поставщиками. Это была увлеченная своим делом, домовитая хозяйка, и ревностная христианка. Она имела большое моральное влияние на Сезанна.

«Я хочу исповедоваться», – сказал мне он однажды вечером. – «Сестра все посылает меня к одному иезуиту, замечательному человеку.»

Он долго обсуждал со мной этот вопрос, и я советовал ему вернуться к обрядам религии. Но он несколько опасался этого. Его и тут пугало, что его поставят в зависимое положение. Я убедил его, что это предрассудки, и он наконец согласился. Впрочем, никто его к этому не принуждал. Итак, наконец он отправился к отцу иезуиту и вернулся от него в восторге.

«Эти люди очень развиты, они понимают все.»

Я думаю, что некоторое время спустя он принял причастие. Видя с радостью, что он такой верующий, я спросил его, почему он не пишет Христа.

«Этого я никогда не осмелюсь сделать» – отвечал он мне, – «Во-первых – это уже сделано и лучше, чем могли бы сделать мы, и потом это слишком трудно.»

Я уверен, что он много мог бы сделать в религиозной живописи, но он не считал себя призванным к отвлеченным темам. Он умер, не попытавшись написать что-нибудь в этом духе. Мне кажется, что верующий художник не должен колебаться принести свое искусство служению своей вере и особенно своему Богу. Вот почему ответ Сезанна мне не был понятен.

Мы вместе ходили в музей Экса посмотреть на некоторые картины Грана и осмотрели два или три зала с работами старых мастеров. Сезанн любил живопись Грана и на мой взгляд был слишком снисходителен к этому художнику, скорее посредственному. Быть может, он принимал во внимание его молодые годы.

Показывая мне «Мученичество Святой» работы Маттиа Прети, по прозванию Калабрийца, Сезанн в экстазе воскликнул:

«Вот как мечтал я некогда писать!»

Эта могучая живопись скорее испанская, чем итальянская, доставляла ему особое наслаждение. Затем мы рассматривали портреты, написанные в манере Ларжильера, композиции школы Фонтенбло и голову ребенка Грёза, восхитительную по своей тонкости.

Но день нашего отъезда приближался. Я смотрел с грустью, как уходят дни совместной жизни с моим старым учителем. Не осмеливаясь просить его позировать для меня, я запечатлел на память его черты на холсте, и снял с него две фотографии в его мастерской, накануне нашего отъезда. Казалось, что ему тоже было жаль расставаться со мной; он нарисовал меня и дал мне этот набросок, чтобы я вспомнил позу, в которой я должен был быть в «Апофеозе Делакруа». (Он просил меня снова сняться и выслать ему фотографию, так как первая не вышла). Он взял с меня обещание снова приехать работать с ним вместе в сосновом лесу Черного Замка. Он проводил меня на вокзал, подождал, пока тронется поезд, и отправился на работу. Потеряв его из виду, я почувствовал, как на глаза навертываются слезы. Увидимся ли мы еще когда-нибудь!? И в каком полном одиночестве он останется теперь. Ведь никто из окружающих его не понимает, и я, быть может, был единственным после его родных, поистине полюбившим его.

Вот несколько писем, которые я получил от него после нашего отъезда, до ноября 1904 года, когда я отправился в Неаполь и не мог побывать в Эксе.

Экс в Провансе, 15 апреля 1904 г.

Дорогой Бернар,

Когда вы получите эти строки, письмо из Бельгии, вероятно, будет уже у вас. Я счастлив той симпатией к моему искусству, которую вы выражаете мне в ваших письмах. Позвольте мне повторить то, что я уже высказывал вам здесь. Трактуйте природу посредством цилиндра, шара, конуса, причем все должно быть приведено в перспективу, чтобы каждая сторона всякого предмета, всякого плана, была направлена к центральной точке. Линии, параллельные горизонту, передают пространство, другими словами выделяют кусок из природы или, если хотите, той картины, которую всемогущий Вечный Бог развертывает перед нашими глазами. Линии, перпендикулярные к горизонту, сообщают картине глубину: а в восприятии природы для нас важнее глубина, чем плоскость: отсюда происходит необходимость в наши световые ощущения, передаваемые красными и желтыми цветами ввести достаточное количество голубого для того, чтобы чувствовался воздух.

Позвольте вам сказать, что я еще раз смотрел ваш этюд, написанный в нижнем этаже мастерской. Он хорош. Я думаю, что вам остается только идти тем же путем. Вы обладаете пониманием того, что надо делать, и вы быстро опередите всех Гогенов и Ван Гогов.

Прошу передать мою благодарность Мадам Бернар за добрую помять о нижеподписавшемся. Нежный поцелуй детям от дяди Горио и мой привет всей вашей милой семье.

Экс, 12 мая 1904 г.

Мой дорогой Бернар.

Усидчивость в работе и мой преклонный возраст вам хорошо объяснят, почему я запаздываю с ответом. В вашем последнем письме вы задеваете столько разнообразных вопросов, что, хотя все они относятся к искусству, я с трудом слежу за развитием ваших мыслей. Я