Платоническое сотрясение мозга - Петр Гладилин

До появления кинематографа все великие мировые события были отсняты на кинопленку и теперь проецировались в глазах чаек, альбатросов, буревестников, морских птиц, питающихся серебром рыбьей чешуи и желатином. Эти два вещества: рыбье серебро и рыбий желатин, поглощаемые киноптицами в море, позволили содержать пленку в великолепнейшем состоянии вот уже несколько тысячелетий, передавая по наследству генетически богатейший фильмофонд истории.

И вот я лежу в садовой тачке, утопаю в живых цветах и слушаю строфы Гомера, меня везут берегом моря, я любуюсь батальными сценами, морскими пейзажами, наслаждаюсь обществом прекрасной молоденькой девушки, толкающей перед собой ту самую тачку, в которой я возлежу, как падишах.

Но счастье никогда не бывает слишком долгим. Я заметил, что прекрасная Лу грустит.

— Что случилось?

— Я думаю о смерти. Когда-нибудь я постарею, а потом умру.

— Это не ты думаешь о смерти, это смерть думает о тебе.

— А что она обо мне думает?

— Она думает... какая хорошенькая Лу! Ты слишком красивая, Лулу, вот откуда твое отчаянье. Ты помнишь, когда ты стала женщиной? Что это был за день, расскажи, мне интересно.

— Обыкновенный день, летний, сухой и солнечный.

— Расскажи, что это был за человек? Сосед по квартире, одноклассник?

— Я сама стала женщиной без посторонней помощи.

— Не понимаю.

— Я увидела и стала женщиной. Мне было тринадцать лет, я проснулась, было уже часов двенадцать, обыкновенный теплый летний день, я присела на край кровати, свесила ноги вниз, посмотрела в окно и увидела голубые купола храма и золотые звезды на голубом... и медленно стала терять сознание. Одним словом, я увидела звезды на голубом и кончила! Веришь?

— Да!

— Я почувствовала, что я смертна, что моя душа есть тонкая пленочка, разделяющая два океана. Один океан — тихий, где все спокойно, а другой — дикий, штормовой. Каждое мгновение жизни чувствую, как меня выгибают эти две стихии.

— Для своего возраста ты рассуждаешь слишком возвышенно и серьезно.

— Я умная девушка.

— Ты не устала?

— Чуть-чуть.

— Давай поменяемся местами, — предложил я.

Я встал и уступил место Лу, она прилегла, а я взялся за работу.

— Мой прадед возил уголь в точно такой же тачке, — сказал я.

— Ну и что?

— Он возил уголь, а я вожу глину.

— Я не глина.

— Ты умная, но еще сырая, как глина. Из тебя можно вылепить все, что в голову придет.

— Я не такая мягкая, податливая и слабохарактерная, как ты думаешь.

— Нет, ты не мягкая и не слабохарактерная, ты гармоничная, умная и красивая, но ты юная и сырая, как глина.

— Нет!

— В твоем возрасте я был точно такой же аморфный.

— Неправда. У меня сильный характер.

— Смотрю на тебя и думаю: что из тебя вылепить?

— Например?

— Из тебя можно вылепить африканскую глиняную таблицу для клинописи, писсуар для общественной уборной, девочку с мирровой веткой, палеолитическую венерку, ангела, разделочную доску. Что захочу. У меня есть мастерская и печь для обжига.

— Я никогда не стану другой, тебе никогда не удастся сделать из меня что-нибудь по своему плану. Я в печь не полезу.

Из воды вышли два чернокожих парня и стали растирать друг друга полотенцами. Вода, по всей видимости, была очень холодной. Они были белые как мел. Я взял в правую руку одного из них и стал писать белым по черному на огромной классной доске: «Я увидел эту девушку впервые полчаса тому назад. И вот теперь я везу ее в тачке берегом моря! С каждой минутой я все больше и больше погружаюсь в ее душу. Если душа человека является его первой реальностью, то вдруг оказалось, что ее душа на несколько мгновений стала для меня более реальной, чем моя собственная...»

Я писал. Мел в моей руке крошился и кричал от боли. Я писал до тех пор, пока мои пальцы были способны сжимать что есть силы маленький, совсем крошечный комочек чужой человеческой плоти. И когда сил не осталось, я со всего маху ударил мелом по доске и поставил точку. Я поставил точку и увидел на горе большой дом.

— Кто здесь живет? — спросила Лу.

— Никто, в этом доме когда-то было создано человечество. Когда-то здесь жил Великий Зодчий.

Мы вошли в дом. В гостиной нас встретили два молодых мастера. Они поздоровались, повалили нас на пол, стали месить руками и поливать водой. За несколько секунд каждый из нас превратился в бесформенную и густую массу, по консистенции напоминающую глину, из которой несколько тысяч лет тому назад Господь сотворил Адама. Меня размяли так тщательно, что я перестал ощущать свое небо и свою землю, свой север и юг, собственный верх и низ. У меня исчезло лицо, затылок и отпечатки пальцев на руках. У меня не стало рук, ног, живота. Мое лицо стерли, как Хиросиму, его перемешали с моей спиной! Я испытал ужас, но впервые в жизни ощутил себя как некое единство, почувствовал свою первозданность, свою сущность.

Я понял... сейчас мне могут придать любую форму: я могу быть мужчиной или женщиной, европейцем или азиатом, деревом или цветком. Но как бы там ни было, моя сущность останется неизменна. И вот эта сущность, эта глина, сейчас вращается вокруг своей оси на гончарном круге.

Меня расплющивали и собирали руками — голова кружилась, но я чувствовал необъяснимое блаженство. Юноша приводил в движение каменный маховик своими чистыми, как снег, стопами, ось, на которую был надет маховик, дымилась.

Я знал, что с Лу происходило то же самое. Она, как и я, прикоснулась к неизменному в себе, к своей сердцевине.

В человеке что-то преходяще, но что-то неизменно. И вот это неизменное сначала били кулаками и сплющивали, а потом медленно вытягивали мокрыми ладонями к небу. Поднимали, поднимали все выше и выше, забравшись в самую мою глубину, создавали мое дно, мои стены — тонкие, как лист хризантемы.

Эти руки создавали во мне некий объем, вмещающий в себя всю мою жизнь, прошлое, настоящее и будущее. Мою дрожь, мой озноб, мое вдохновение, мои сны и галлюцинации — всю мою живую душу.

Наконец мастера закончили! На столе напротив друг друга стояли два глиняных сосуда. Я и Лу.

Мы смотрели друг на друга, изумленные, и молчали. Нас тут же поставили в печь и обожгли, а когда мы остыли, выставили на подоконник.

К вечеру пошел дождь, он наполнил нас холодной и прозрачной водой. А утром я увидел огромную оленью морду. Сохатый опустил в мою душу свои теплые губы, выпил ее до дна и ушел.

Мы с Лу стояли на подоконнике нагие, наполненные до самого края, дрожали от возбуждения и холода и смотрели друг другу в глаза.

Утром я позвонил К. и поблагодарил его.

— Прекрасная девушка, — сказал я.

В половине десятого утра мы с Лу попрощались навсегда. Я ее больше никогда не видел.

* * *

Никто не знает, где заканчивается испанская коррида и начинается Вудсток, где кровавый поэт Нерон закрыл красные раскаленные глаза, где спрятала свои гниющие черные юбки святая Инквизиция.

Все времена существовали всегда и существуют во все времена. В каждом мгновении вы найдете давнишнюю древность и будущее, которое еще не настало. Время — это не однородная тягучая масса. Оно перемешано, как коктейль в стальном миксере. Этот миксер — секунда, мгновение. И стоит только остановиться, повернуть голову вправо (время всегда находится справа от человека, у его плеча) и сделать глубокий вдох, как сразу же вы почувствуете вкус уходящей эпохи.

Это очень сложный запах, в этом сложном букете своей эпохи вы найдете ароматы всех ушедших цивилизаций. Духи, состоящие из ста или трехсот тысяч компонентов, в черном фиолетовом флаконе. Глубокий бриллиантовый запах. Аромат вечности и смерти.

Я вылил из флакона на указательный палец только одну каплю, это был сегодняшний день. Он оказался опьяняюще ароматным. У меня было очень много планов на будущее, но я захотел так прожить этот день, чтобы от него не осталось никакого следа: ни памяти о нем, ни событий, ни встреч. День пустой, как панцирь без черепахи.

Я стал думать о Мессалине и почувствовал тяжесть в сердце; чтобы избавиться от ноющей боли, сел за новую пьесу, но после тридцати минут тяжелого непосильного труда (сравнить можно только с использованием детского труда на английских мануфактурах) я решил закончить и подошел к телефонному аппарату.

Я звонил N, той самой знаменитой актрисе, о знакомстве с которой так мечтала моя Мессалина.

— Ты кто? — спросила N.

— Никто, — сказал я.

— Где ты, Никто?

— Я в пустоте, абсолютной пустоте.

— Кто эта девушка, с которой я тебя видела в ресторане?

— Мы расстались.

— Ты скучаешь по ней!

— Тебе померещилось.

— Она милая.

— Хотела познакомиться с тобой.

— Так в чем же дело?

— Я отговорил.