Дневник служанки - Уайт Лорет Энн

В конце концов маму поместили в хоспис. Там она и умерла. Через восемь месяцев после того, как ей поставили тот страшный диагноз. Честно говоря, я не думала, что ее смерть станет для меня таким потрясением или что мне будет так сильно не хватать ее жалоб и упреков. Может, сейчас, на Небесах, она бранит моего отца и грозит ему толстым пальцем с загрубевшей от тяжелой работы кожей. Словно наяву я слышу ее голос с сильным украинским акцентом, от которого она так и не избавилась: «Ах, Паша, только посмотри на нашу дочь! Ей уже тридцать, а она по-прежнему убирает чужие дома за гроши!..»

– Может быть, здесь? – предлагает Бун, заглушая голос матери у меня в голове.

Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, куда он показывает. Дождь капает с козырька моей бейсболки. Капает с печально поникших темных еловых лап. Кажется, дождь капает и в моем сердце.

– Какой крутой склон! – отвечаю я, заглядывая вниз с края утеса (из предосторожности я держусь за рукав куртки Буна). – И камни вдоль края, похоже, очень скользкие! Мне бы не хотелось сорваться с обрыва и полететь в воду вместе с ее прахом – маму бы это очень позабавило.

Бун смеется. У него довольно необычный смех. Стоит услышать его однажды, и вы узнаете его где угодно и когда угодно. Когда Бун чем-то напуган или встревожен, его смех становится похож на пронзительный крик цапли. Бун редко нервничает, но, если это случается, он издает высокие, отрывистые, булькающие звуки. Когда я их слышу, мне всегда хочется улыбнуться, но других – я знаю – его манера смеяться сильно раздражает.

– Ты говоришь так, словно она до сих пор за тобой следит, – говорит он.

– Она всегда за мной следит, потому что она у меня в голове.

– Вот видишь! – говорит Бун. – Проблема не в ней – в тебе!.. На самом деле твоя мать всегда была ни при чем. Она – воплощенный голос твоей совести, вот ты и называешь своего внутреннего судью «мамой».

– Только не начинай, ладно? – Мне хватает того вздора, который говорит мне на сеансах моя психоаналитичка. Я делаю несколько шагов от края, потом резко поворачиваюсь к Буну. Чуть подавшись вперед, я смотрю на него в упор, и он от удивления замирает на месте, а потом начинает пятиться. Я чуть прищуриваюсь. Сейчас мой взгляд и моя поза выражают предельное напряжение, готовность атаковать, и его улыбка гаснет. Лицо Буна стремительно бледнеет, и он делает еще один шаг назад – к опасным и скользким камням на краю обрыва.

– Что… что с тобой, Кит?

– Может, она уже внутри тебя, Бун? – Мой вытянутый вперед палец почти упирается ему в нос. – Ты там, мама?.. – Я делаю несколько шагов, наступая на него. – Вселилась в Буна? Овладела его телом?!.

– Хватит! Прекрати!

– Ага-а! Испугался! – Я хлопаю себя по бедру.

– Вот и нет. А ты… Тебе давно пора вырасти.

– Ну вот, теперь ты заговорил точь-в-точь как мой папа.

– Хотел бы я знать, когда ты в последний раз слышала своего отца. Он умер… когда?.. лет десять назад?.. Ты всегда говорила, что после этого вы с матерью остались совсем одни.

Пожав плечами, я снова поворачиваюсь и иду дальше по извилистой тропе, которая тянется над водой вдоль обрыва. Далеко внизу волны набегают на берег, плещутся, шепчут, шепелявят. Бун шагает следом, чавкая башмаками по жидкой грязи. Ногами я задеваю мелкие камни, они откатываются в сторону и со стуком летят с обрыва вниз. Бун прав… и не прав. Я действительно услышала голос своего отца, который донесся ко мне из прошлого. В одно мгновение этот голос вернул меня в те времена, когда мне было шестнадцать. «Тебе пора повзрослеть, Катарина. Повзрослеть и понять, что такое ответственность. А ты только и делаешь, что врешь. Постоянно врешь. Это отвратительно, Катарина. Ты опозорила свою семью. Ты стала шлюхой, и… Как нам теперь смотреть людям в глаза?!»

Я ускоряю шаг. Быстрее. Еще быстрее.

У меня в ушах раздается голос матери. Она спорит с отцом.

«Оставь ее в покое!»

Мое сердце наполняется скорбью. К глазам подступают слезы. Мне кажется, я не выдержу. Зря прожитые жизни. Упущенные возможности. Я подвела родителей. Я подвела себя. Сейчас я рада, что идет дождь – бесконечный, моросящий дождь, похожий на туман, который так хорошо скрывает соленую влагу у меня на щеках.

Я спотыкаюсь о торчащий из земли корень, но мне удается сохранить равновесие и не упасть. Выпрямляясь, я поднимаю взгляд и вижу чуть дальше по тропе обращенную к металлически-серому простору океана деревянную скамейку, которая привинчена болтами к большой плоской каменной глыбе на краю утеса.

– Здесь, – говорю я, оборачиваясь к Буну. – Лучше не придумаешь.

– Мне кажется, это место уже занято, Кит. Смотри, там, на скамье, – мемориальная табличка. Тот, кто поставил ее здесь, хотел иметь возможность без помех оплакивать своих близких. Наверное, ему пришлось даже заплатить…

– Не говори глупости! Эта скамейка – самое обыкновенное пожертвование в честь умершего родственника – типа увековечить его память и все такое… Никто сюда не ходит. К тому же будет только символично, если я и мама – микроорганизмы, бактерии, которые годами убирали и перерабатывали оставленный богатеями мусор, – воспользуемся скамьей, которую поставил тут какой-то богач. Мы всю жизнь одевались в секонд-хенде, носили одежду с чужого плеча, так что чужая скамейка нам в самый раз. – Я смотрю на него. – В конце концов, эта скала и этот парк никому не принадлежат! Это общественный парк, он – для всех, а значит, и для меня тоже. Эти люди просто оплатили установку скамьи, чтобы…

– Что с тобой, Кит?! Что ты заводишься? Я же пошутил!

Но он отлично знает, что со мной. Мне не по силам сделать то, что я хочу. То, что я должна. И это меня просто бесит.

Я пытаюсь взять себя в руки.

– Ладно, извини, – говорю я. – Давай поскорее покончим со всем этим…

– О’кей, – отвечает Бун. – Давай.

Я скидываю со спины рюкзачок, достаю урну и… застываю. Я не могу. Просто не могу!..

И поэтому мы с Буном садимся на «мемориальную» скамейку и несколько минут просто сидим, не обращая внимания на дождь и туман. Я крепко сжимаю в руках биоразлагаемый бамбуковый цилиндр. Я не в силах расстаться с мамой.

Столько лет… Столько лет я думала, что прекрасно обойдусь без ее упреков и наставлений, но теперь…

Я провожу по гладкой бамбуковой урне кончиками пальцев. Представитель похоронного агентства говорил, что после того, как я развею мамин пепел по ветру, я могу закопать урну где угодно, может, даже посадить на этом месте дерево, и в течение года растительное волокно полностью разложится, превратится в плодородную почву.

Туман сгущается. С тяжелых еловых лап срываются уже не отдельные капли, а тоненькие струйки дождевой воды. Издалека доносится шум большого города, в который вплетается вой сирен.

– Мы должны сделать это, – негромко и мягко говорит Бун. Он всегда так добр ко мне. – Надо, Кит… Тебе пора на работу, да и мне тоже.

Бун работает декоратором на студии «Холливуд Норт». Сейчас там снимают второй сезон телесериала о коронере, и работы у него выше крыши. А я сегодня как раз еду к новым клиентам, и под курткой на мне надета рабочая форма уборщиц из клининговой фирмы «Помощь Холли». Нельзя опаздывать на работу в первый же день (да и в любой другой тоже), и все-таки я не могу сдвинуться с места. Я как будто приросла к этой дурацкой скамейке, а бамбуковая урна приросла к моим ладоням. Я. Не. Могу.

По моим щекам текут слезы. Это именно слезы, а не дождь, потому что я чувствую, какие они горячие. Мои плечи вздрагивают.

Мамин прах стоял у меня на каминной полке ровно год. Целый год я не могла найти в себе силы, чтобы развеять его в каком-нибудь подходящем месте. Казалось, мне было необходимо, чтобы мама продолжала осыпать меня упреками даже с того света. «Ты убираешь мусор за другими, а свою жизнь привести в порядок не можешь. Ты неспособна даже избавиться от праха своей любимой мамочки, которая бросила рiдну неньку Україну ради того, чтобы у тебя была нормальная жизнь. Никогда, никогда ты не могла довести ни одно дело до конца, Катарина! Ты и школу бросила, хотя мы скопили достаточно денег, чтобы ты могла учиться в университете. Эти твои постоянные вечеринки! Алкоголь! Пьяные компании! Разве так себя ведут девушки, которые хотят чего-то добиться?»