Две Ревекки - Михаил Алексеевич Кузмин

со своим спутником на Екатерининский канал, его особенно поразила зеленая прозрачность призрачного неба и воды, прямые (особенно прямые, какие только во сне видишь) линии тоже как будто прозрачных зданий и осколок бледного золота — звезда, вокруг которой теплый эфир лиловел. Он, конечно, не раз видел белые ночи, но сегодня будто впервые почувствовал всю их пронзительную едкость и нереальность вместе с тем. Он даже позабыл, что Стремин ему хотел сообщить что-то, как ждет его помощи Анна Петровна, как странно себя ведут Ревекка и ее онкель Сименс, как непонятна их таинственная, но несомненная связь с теми, давно уже ушедшими, Елизаветой Казимировной и ее племянницей, он забыл об этом, или, лучше сказать, все это казалось ему так слито с больною зеленью небосвода и слепым мерцанием бестенного света, — что неизвестно к чему относилось его восклицание. А воскликнул он:

— Странно! — и сейчас же сам, спохватившись, взглянул на офицера.

Тот ответил просто и серьезно, поняв, очевидно, слова Павла Михайловича:

— Я люблю зиму.

Помолчав, добавил:

— Белых ночей я терпеть не могу. И особенно потому, может быть, что они оказывают на меня влияние.

— Вы — с юга?

— Я родился и вырос в Пензе.

Точность и простота ответов Стремина казались странными, почти тупыми.

А между тем было заметно, что он хочет рассказать что-то о себе, и именно в форме афористических признаний. Как будто в подтверждение этого предположения, Андрей Викторович совершенно неожиданно заявил:

— Я очень люблю мучить!

Травин даже не понял, что такое говорит офицер, и, думая, что ослышался, переспросил:

— Как это «мучить»?

— Ну, доставлять другим мучения, и не нравственные там какие-нибудь, а физические, — щипать, колоть… Моральные муки — это выдумка, по-моему, и зависят от чувствительности субъекта, а когда бьют, так всякому больно.

— Вы выдумываете, кажется, на себя. Какая же приятность — мучить людей?

— Нет, я не позирую. Кому же охота брать на себя такую дрянь?!

Павел Михайлович с удивлением посмотрел на своего спутника. На смуглом и невыразительном лице того отражалась какая-то детская печаль и беспомощность. Наверное, когда он спал, он делался, может быть, и не очень хорошим, но сносным и довольно милым мальчиком. Травин, несмотря на то что был, очевидно, моложе офицера, почувствовал себя старшим и продолжал разговор в тоне, который никогда себе не позволил бы при других, менее странных обстоятельствах. Андрей Викторович прошел несколько шагов молча, потом снова начал говорить как-то обиженно:

— Вы не должны думать обо мне плохо. Я сейчас объясню. Я люблю доставлять физические мучения, потому что слишком легко поддаюсь влиянию, вот даже белые ночи на меня влияют. Я слаб характером, а между тем обожаю силу и страсти разные. Бить и быть грубым — это легче. Мне кажется, что не только страсти, а даже вера в любовь и страсть исчезла…

— В любовь святая вера и страсть исчезла в нас, — пропел Травин, хотя и подумал, как бы Стремин не обиделся. Но тот спокойно спросил:

— Это из Лермонтова?

— Это из «Прекрасной Елены»[4].

— Да-да… похоже как-то.

— А вы любите Лермонтова?

— Очень.

— По-моему, вы Брюсова должны любить.

— Брюсова? Я его не читал. Я вообще очень мало читаю. Как-то Эдгара По три года подряд читал, чуть с ума не сошел.

— Нравилось?

— Он очень влияет.

Павлу Михайловичу становилось скучно, несмотря на прекрасную ночь, и он все менее и менее понимал, зачем офицер вытащил его на прогулку, как вдруг Стремин спросил, опять как-то по-детски печально:

— Вы не думаете, что Ревекка Семеновна — ведьма?

— Я вообще не верю в ведьм.

— Я ведь не в буквальном смысле говорю, может быть, она верхом на метле и не ездит на шабаш. Хотя отчего бы ей и не делать этого? Но я имею в виду не это, а влияние, гипнотизм что ли. Этого вы не отрицаете, надеюсь. Или вы это презираете так же, как романтизм и сильные страсти?

Откуда он взял, что Павел Михайлович презирает романтизм и сильные страсти, было неизвестно, так как из слов Травина этого вовсе не выходило. Но, кажется, сам Стремин не настаивал на этом и вопрос задал чисто риторически, потому что, не дожидаясь ответа, сам продолжал:

— В присутствии Ревекки Семеновны я делаюсь совсем другим человеком, сам себя не узнаю, потому злюсь и на нее, и на себя за свою слабость. Я бы с удовольствием отколотил эту барышню, хотя знаю наверно, что не перестал бы быть от этого рабом. И вместе с тем меня тянет к ней непреодолимо. Это выше моих сил.

— Вы любите Ревекку Семеновну? — после объяснений Стремина такой вопрос не был ни неожидан, ни слишком фамильярен. Офицер так и отнесся к нему: серьезно и очень просто. Он ответил, подумав:

— Ревекку Семеновну? Пожалуй, нет… Я не могу от нее отойти, но люблю я другую: Анну Петровну Яхонтову.

Он даже не скрывал имен и фамилий, словно говорил с лучшим другом. И опять детская беспомощность прошла по его невыразительному лицу.

— Я ведь с ней не так давно знаком, с девицей Штек. И совершенно случайно познакомился. Мой товарищ снимал у них комнату, где теперь живете вы. В первый же раз, когда я увидел это рыжее сияние (вы заметили?) из ее глаз, я сделался сам не свой. Потом она мне показалась совсем обыкновенной мещаночкой, но я не забывал первого впечатления. Я стал бывать. А теперь мне ясно, что она — ведьма. Иначе чем же, чем же она меня держит, скажите пожалуйста? Она даже мне не любовница!..

— Они вообще странные люди. И дядя ее, Лев Карлович.

— Тот — просто неприличный старик! — заметил Стремин и добавил в раздумьи: — Вот я все мечтаю избить Ревекку, а в глубине сердца, наверное, рад был бы, если бы она меня ударила. Но она только командует да издевается. Я уверен, что, произойди какое-нибудь конкретное столкновение, все равно: я ли ее, она ли меня, — все очарование пропало бы!..

Он опять задумался, пристально глядя на длинные красные облака, которые странно чертились в его зрачках. Травин почти забыл свое обожание к Анне Петровне, странное семейство (его связывала какая-то тайна) Сименса, его интересовало болезненно то обстоятельство, что в данную минуту у его собеседника можно было выспросить все, что угодно, все, что он знал. Чувствуя себя старшим, он стал понемногу относиться к этому разговору как к странному спорту.

— А Анну Петровну вы давно знаете?

— Очень; еще мой покойный отец был дружен с генералом Яхонтовым.

— Я никогда не