Всемогущий атом - Роберт Силверберг

Колонизация Солнечной системы началась еще за два поколения до обнародования доктрины Форста. Уже были заселены Марс и Венера, правда по-разному. Ни одна из этих планет не была пригодна для жизни, поэтому на Марсе изменили условия жизни, сделав их приемлемыми для людей. При колонизации Венеры поступили наоборот: людей преобразили так, что они смогли жить в условиях, царивших на этой планете. Обе колонии сейчас процветали. Но это, к сожалению, не решало проблему перенаселения: в течение ста лет денно и нощно космические корабли должны были бы покидать Землю, чтобы увезти на Венеру и Марс нужное количество людей, а это было невозможно не только с технической, но и с экономической точки зрения.

Но если бы можно было выйти за пределы Солнечной системы, если бы не нужно было изменять и приспосабливать для жизни планеты, если бы были найдены новые транспортные средства…

– Слишком много «если», – сказал Мандштейн.

Каподимонте кивнул.

– Вы правы. Но тем не менее опускать руки мы не должны.

– Вы серьезно надеетесь, что с помощью телекинетической силы эсперов вам удастся послать человека к звездам? – спросил Мандштейн. – Мне кажется, это фантастические мечты…

Каподимонте перебил его с улыбкой на устах:

– Человечество всегда славилось тем, что претворяло фантастические мечты в жизнь. Вспомните хотя бы о сказочных поисках архиепископа Иоганна, о поисках Северного морского пути… Отбросьте скептицизм! Оглянитесь вокруг! Присмотритесь, что происходит!

Прошла неделя с момента прибытия Мандштейна в Центр. Он еще не во всем разобрался, но успел узнать многое. Он уже знал, например, что здесь построен город для шести тысяч эсперов не старше сорока лет, и всех их поощряют к деторождению, выплачивая премии и санкционируя свободный выбор партнера. Матери, имеющие пять-шесть детей, пользовались специальным покровительством. Таким образом пытались вырастить новый тип людей. Однако этот путь не обещал быстрых результатов, поэтому одновременно практиковалось искусственное изменение генов в семенных клетках и яйцеклетках. Какого успеха добились уже на этом направлении исследований, никто не знал. Результаты можно будет увидеть только через пять-шесть поколений.

Будучи простым аколитом, Мандштейн, естественно, не участвовал в исследованиях и не мог судить об их результатах. Приблизительно так же обстояло дело с теми, кого он знал. Это были, главным образом, простые техники. Но все они делали вид, что знают гораздо больше, чем на самом деле, и часто пытались спекулировать на этом.

Мандштейна интересовала а основном не селекционная работа с эсперами, а продление жизни. Форстеры искали средства, которые дали бы возможность регенерировать клетки отмирающих тканей, с тем чтобы продление жизни клеток достигалось изнутри, а не пересадкой тканей.

Мандштейн также вносил свою лепту в это дело. Как и все низшие чиновники Центра, он должен был один раз в несколько дней отдавать небольшой кусочек тканей для опытов. Процедуры были довольно неприятными и болезненными, но он не мог уклоняться от них. Кроме того, он должен был отдавать свою сперму. Не будучи эспером, он представлял собой подходящий экземпляр для наблюдений.

Мандштейн делал все, что приказывали. Служил объектом для опытов, поставлял ткани, кровь и сперму, а в остальное время трудился на ядерной фабрике Центра.

Его жизнь разительно отличалась от той, которую он вел в пригороде Нью-Йорка. Отсутствие прихожан позволяло забывать, что он духовное лицо.

Конечно, и тут регулярно совершались богослужения, но в них чувствовалось нечто профессиональное, поверхностное и деловое.

И в этом прохладно-деловом климате нетерпение Мандштейна постепенно начало ослабевать. Он больше не мог мечтать о Санта-Фе, ибо он уже был здесь, в самой гуще событий, участвовал в экспериментах, хотя и несколько иначе, чем представлял. Теперь он мог только ждать и надеяться, что со временем получит более приличную работу.

У него появились и новые друзья, и новые интересы. Он побывал с Каподимонте у руин Пуэбло, ходил с аколитом по имени Вебер охотиться на кроликов. Он вступил в певческий союз и аккуратно, два раза в месяц, пел в хоре. Короче говоря, он врастал в новый образ жизни.

Он, разумеется, не осознавал, что является шпионом еретиков. Все события, связанные с этим, исчезли из его памяти. Однако в душе осталась пустота, которая однажды сентябрьской ночью начала заполняться какой-то странной потребностью.

Это была «ночь мезонов» – праздник, в календаре осеннего равноденствия форстеров. Мандштейн стоял в зале для песнопений между Каподимонте и Вебером. Он видел, как реактор на алтаре излучает Голубой Свет, слышал голос священника:

– Земля вертится, люди приходят и уходят. И в жизни каждого произойдет качественный скачок, если он избавится от сомнений и страхов и обретет полную уверенность. Подобно вспышке света ты почувствуешь внутри себя огонь и чувство единения с…

Мандштейн застыл. Это были слова Форста – слова, которые он слышал столько раз, что они уже и не воспринимались. Но когда прозвучало:

«Чувство единения», он громко засопел и, скорчившись, схватился за край пульта – острая боль пронзила его…

– Что случилось? – спросил Каподимонте. – Неважно себя чувствуете?

– Нет… Просто судорога.

Мандштейн попытался выпрямиться, и это ему удалось, но он тем не менее понял, что с ним что-то не в порядке. Только не понимал что. В каком-то отношении он не был сам себе хозяином.

Он плотно сжал зубы и закрыл глаза. На лбу выступил пот… Ничего не помогало. Волей-неволей он должен будет следовать внутреннему приказу, которому не в силах противиться.

7

Семь часов спустя, в самую темную пору Мандштейн понял, что время пришло.

Он проснулся и натянул свою рясу. В доме было тихо. Он вышел из спальни в коридор и спустился вниз по лестнице. Вскоре он уже находился на площадке между жилыми домами.

Ночь была холодной. Здесь, в горных районах, жара не удерживалась долго после захода солнца. Поеживаясь от холода, Мандштейн шел по пустынным улицам. Постов не было: изолированной колонии некого опасаться.

Правда, где-нибудь мог бодрствовать эспер, пытающийся поймать чужие мысли.

Но от Мандштейна не исходило никаких подозрительных или враждебных импульсов. Он сам не знал, куда и зачем он шел. Силы, гнавшие его вперед, исходили из мозгового центра инстинктов и находились вне сферы телепатии.

Они управляли его моторными реакциями, а не мыслительными.

Он подошел к информационному центру – кирпичному дому без окон. Его рука нажала на идентификационную шайбу, за несколько секунд поверхность его ладони была сверена специальным устройством с кадровым листком, и дверь открылась. Внезапно он понял, что ему здесь нужно: голографическая камера.

Такие вещи обычно хранились на втором этаже, и Мандштейн отправился наверх. Он вошел в кладовую, открыл стенной шкаф и вынул оттуда компактный предмет длиной сантиметров тридцать. Сунув камеру в рукав, он не спеша вышел из дома.

Автоматически перейдя еще одну площадь, он направился к зданию 21-а, где находилась лаборатория, проводящая опыты по удлинению жизни и где обычно брали его ткани для проб.

Миновав автоматические двери, он спустился по лестнице в подвальное помещение и вошел в первую комнату слева. На одном из столов лаборатории, стоящем у задней стены, находился ящичек с микрофотографиями. Мандштейн включил автоматическое устройство, фотографии одна за другой потекли через проектор, появляясь под объективом для просмотра.

Мандштейн привел камеру в действие и сделал голограмму с каждой фотографии. Это было очень легко: луч лазера вспыхивал, отражался от изображения и пересекал другой луч под углом сорок пять градусов. Без специального устройства полученные таким образом голограммы расшифровать невозможно. Только другой луч, направленный под таким же углом, мог перевести голограммы в изображения. Изображения были объемными и очень чувствительными к ошибкам. Но сейчас Мандштейн об этом не думал. Он даже не знал, зачем все это делает.

Закончив манипуляции с микрофотографиями, он прошелся по лаборатории и снял все, что могло пригодиться. Камера могла сделать несколько сотен изображений, и Мандштейн работал до тех пор, пока не запечатлел практически все… После этого он вышел из здания, вынул капсулу с голографическими пластинами из камеры и сунул ее в нагрудный карман: капсула была не больше спичечного коробка. После этого отнес камеру туда, откуда он ее брал и вернулся к себе в спальню.

Не успела его голова коснуться подушки, как он забыл не только то, что делал в лаборатории, но и то, что вообще выходил из спальни.

Утром Мандштейн предложил Каподимонте:

– Может, нам съездить к Фриольскому каньону?

Тот улыбнулся, польщенный:

– Я разбудил ваш интерес?