Двое (рассказы, эссе, интервью) - Татьяна Толстая

— Завтра пойдем к Яковлевым, — объявила Татьяна. — Посмотришь, как люди живут.

До Яковлевых было часа два ходу. Дорога шла через три деревни. Огороды вспаханы, дрова наколоты, но ни одной живой души не видно ни в окнах изб, ни в поле. Только кошки на каждом крыльце, и те в глубоком оцепенении. Прошли мимо церкви, так давно разоренной, что неинтересно было говорить на эту тему.

Яковлевы, муж и жена, рано вышли на пенсию, продали квартиру на Севере и переселились в деревню навсегда. Все построили своими руками.

Посреди уютного двора стояло кресло-качалка. Под навесом — «Москвич» с открытыми дверцами. В окне сарая виднелся профиль белоснежной козы.

— Заходите в дом, — пригласила хозяйка Вера. Клетчатая скатерть на столе, книги от пола до потолка, краски и кисти в высоком стакане: знакомый уют московской семьи.

— Даже не хочу вспоминать городскую жизнь. Зимой ходим только за хлебом, в остальном живем автономно. Овощи, мясо — все свое. Не можем доесть прошлогоднее варенье.

Качалка во дворе была уже занята: молодая загорелая девушка в белом сарафане уютно ела малину из глубокой тарелки. На земле лежали исписанные листы бумаги.

— Леночка, как выкупалась? — спросила Вера, вынося из дома стулья для гостей. — Ленка так быстро пишет, прямо феноменально. Две пьесы уже опубликованы, и в Польше сейчас ставят одноактную. Критика очень хорошая. Лена, прочти что-нибудь. Про Шешая, например.

Леночка, не ломаясь, нашла страницу и стала читать:

«Шешай сидит на русской печи в космическом скафандре. Входит мальчик.

МАЛЬЧИК: Шешай, мама учит мертвые языки. Скажи ей!

ШЕШАЙ: В Японии мох символизирует старость.

МАЛЬЧИК: Красноперая рыба опять вышла на сушу. Зачем, Шешай?

ШЕШАЙ: Я видел из космоса, как учительницы воровали еду в детских домах. Я видел мир без грима. Попроси мать принести земляных груш, я перехожу в другое измерение.

Из сеней появляется девушка с большим треугольником в руках.

Напевая финал Шестой симфонии Малера, она скрывается в подполе.

Шешай слезает с печи и начинает кружиться по избе. Потом подходит к окну и влезает на подоконник. С криком „Конец цитаты“ прыгает из окна».

Леночка кончила читать. Оля сидела не шелохнувшись, боясь встретиться с ней глазами.

— Очень интересно, Лена. — Татьяна достала пачку сигарет, и все молча ждали, пока она найдет зажигалку и закурит. — У меня только одно замечание: не совсем убедительна девушка с треугольником, мотивация ее появления.

Леночка улыбнулась.

— Татьяна Ивановна, ну что вы… Девушка — это совесть Шешая.

Когда во двор Яковлевых вошла корова, Татьяна с Олей стали прощаться. Перед уходом они получили рюкзак с огурцами и бидон с малиной.

— Между прочим, Мичурина никто не отменял, — напутствовал их Яковлев-отец. — В следующий раз угощу фейхоа.

— Ну, что? — спросила Татьяна, когда дом Яковлевых скрылся за поворотом.

— Новые люди, — ответила Ольга. — Об этом мечтал поэт: утром дойка, вечером беседы у рояля.

Всю обратную дорогу она вспоминала пьесу и от приступов дикого хохота то и дело останавливалась. Татьяна улыбалась, но обсуждать пьесу не захотела.

Дома, на крыльце их ждала Аня. Рядом лежал гостинец: авоська с недозрелыми яблоками. Татьяна молча отперла избу, достала из буфета «Русскую», налила стакан и вынесла на крыльцо. Аня взяла стакан маленькой коричневой рукой и выпила залпом.

— Вылечила ты меня. Завтра приду, полы вам помою.

Татьяна прилегла на диван и провалилась в сон. Оля поняла, что не заснет. Захотелось поговорить с маленькой Аней. Ведь была же у нее и другая жизнь, была и она молода. Оля вышла на крыльцо. Аня лежала на боку, прежнее страдание ушло из ее лица. Вокруг головы рассыпались зеленые яблоки. И будить ее не было никакого смысла.

1995 год

Вид из окна

Александру Раппопорту

Мне было семнадцать лет, и мы жили на даче. В то лето все играли в бадминтон, с утра до вечера. Играли мои сестры, Сережа с соседней дачи и девочки-близнецы, гостившие у нас. А мама не выходила из дома, готовила на всех. Нет, выходила: картошку чистила на крыльце. Не помню, чтобы кто-нибудь ей помогал. Но как весело и безмятежно жили летом шестидесятого года, помню.

Сосед Сережа поступал в то лето в театральный институт. Все понимали, что с его фамилией в институт не поступить. Он и не поступил. В конце августа я встретила его у озера. Сережа сидел на обрыве и смотрел на другой берег озера, пустынный, нежилой. Там был полигон. Надо было подойти и сказать что-нибудь бодрое, фальшивое: «Привет, Сережа. Не унывай. На следующий год поступишь.».

Сережа встал и глухим голосом сказал, что хочет на мне жениться, потому что любит меня. И мы уедем далеко. Я молчала. В голове пронеслось: почему нужно уезжать? И где мы будем жить? В домике путевого обходчика? Нам будет там тесно. А когда пойдут затяжные дожди, просто невыносимо.

— Ты мне ответь завтра, — сказал Сережа. — Приходи сюда в это же время.

Я повернулась и пошла к себе на дачу. В этот же день я уехала в Ленинград.

Я встретила Сережу первого сентября. Он ждал меня возле института. Я улыбнулась, но он не улыбнулся в ответ.

— Ты ничего не хочешь мне сказать? — спросил он.

— У тебя шнурок развязался и спина белая.

Он внимательно посмотрел на меня, и я увидела в его взгляде сожаление. Сережину удаляющуюся фигуру я не сохранила в памяти. Но мне хотелось, чтобы он опять приходил и ждал меня у факультета. А я, хочу — замечу, хочу сделаю вид, что не вижу его.

Только один раз я была в Сережиной квартире, зашла за книгой к его маме. Он уже не жил тут: ушел из дому и снимал комнату в коммуналке. Сережина мама — сигарета, кофе, Томас Манн на кресле-качалке — мне очень нравилась, хотя я не курила, не пила кофе и не любила Томаса Манна. Мое развитие остановилось тогда на чае с сахаром, бубликах с маком и Лескове на сон грядущий. Мама говорила о сыне, как брошенная жена:

— Верю, что вернется, но звать не буду.

Сережина комната мало что говорила о ее хозяине: пустой стол, на полке одинокий том, «Образы Италии» и майонезная банка, наполненная копейками, тогда все что-нибудь копили.

Окно комнаты выходило на слепую стену старого дома. На уровне четвертого этажа, как часто бывает в Ленинграде, светилось одинокое окно. Но оно не оживляло стену. Лучше бы его и не было совсем. Я подумала: он никогда не вернется сюда. Нет, вид из окна не был безнадежным: боковым зрением я различила тополь и скамейку под ним. Двор был обитаемым, можно было возвращаться.

После занятий в институте мы ходили всей группой через Дворцовый мост к метро и по дороге изображали преподавателей и злых деканатских теток.

Жизнь была бесконечной и обещала скорое счастье, надо было только накопить силы, чтобы удержать его, когда оно придет. Далеко впереди горели огни, но на их свет каждый шел своей дорогой.

Смотрю на фотографию первокурсниц: слева, черненькая, уедет в Америку и там процветет. В центре, некрасивая, сделает партийную карьеру и перестанет узнавать однокурсников, а та, что справа, — красавица с длинной косой, покончит с собой от безответной любви.

Настал день, когда я обнаружила, что иду по Дворцовому мосту одна: все девчонки нашли женихов, кто разведенного, вероломного, кто бедного студента, инвалида с детства, Я запаниковала и быстро вышла замуж. Готова была ко всему, но оказалось, что самое страшное в семейной жизни — суббота и воскресенье. Вскоре муж отошел за кулисы жизни и там остался. За кулисами он чинил проводку, возился с реквизитом, курил в форточку. И даже иногда подавал реплики, но на сцену больше не вышел.

Приходили гости, защищались диссертации, погибали однокашники-альпинисты, всегда единственные сыновья. До меня доходили слухи, что Сережа к маме так и не вернулся: переехал в Москву и стал журналистом.

Далекие огни, так манившие в молодости, погасли, а новые не зажигались, и мне опять захотелось, чтобы Сережа ждал меня где-нибудь на перекрестке или на кольце трамвая. Или хотя бы позвонил и позвал уехать с ним, как тогда, у озера, и я бы согласилась.

Когда сослуживец узнал, что я еду в командировку в Швецию, он оживился:

— Так там же давно Сережка Клейн живет! Бывший журналист московский. Помнишь такого? Ваш сосед по даче. Пиши телефон, в гости зайдешь.

— Привет, старуха, — раздался в трубке Сережин голос. — Ждем тебя к ужину, жена будет рада.

Он жил на окраине города, в собственном доме. Прежде чем позвонить в дверь, я вынула из сумки подарок, неподъемный альбом. «Церковная утварь в московских музеях».

Меня встретил красивый пожилой мужчина в вязаной кофте, с трубкой в руке.

— Ну, как тебе Швеция? В порядке? — спросил он насмешливо, примериваясь, куда бы положить «Церковную утварь», совершенно ему не нужную. — Да ты проходи ко мне.