Витязь на распутье - Борис Хотимский

— Это так. Но вот доверил же ты этому прапорщику и оружие, и обучение своих людей…

— Потому что, в случае чего, никуда он от нас не денется.

— Не скажи. Мы здесь еще не взяли власть. Да и когда возьмем, не все так сразу будет, как нам бы хотелось… Ты говоришь, поздно будет спохватываться. Но бывает поздно и другое: спохватываться, когда не оправдается наше недоверие, а человека потеряли, не вернешь. Бывает такое… Чем больше будешь верить в людей, тем охотнее и легче люди поверят в тебя. Вот, что ни говори, поверил ты в какой-то хотя бы мере этому своему офицеру увечному — глядишь, и он в тебя поверит и сам к нам перейдет…

Иосиф молчал, слушал и напряженно думал. А собеседник его продолжал несколько наставительно, что свойственно многим немолодым людям:

— Суди человека по делам, дорогой товарищ, по фактическим делам. А не по формальной партийной принадлежности. Ведь именно так судишь ты этого прапорщика. Сам говоришь, дело свое он знает и делает его не за страх, а за совесть. Вот так же и с другими. А то сам в себе культивируешь этакую… абсолютную непримиримость ко всем и вся.

— Не ко всем и вся, — возразил Иосиф. — К политическим противникам — да! Особенно когда политический противник из каких-то своих соображений вдруг становится политическим союзником. Тут какое бы то ни было благодушие особенно опасно. И где это сказано, что в политической борьбе допустимо примиренчество? Где это написано?

— Тю! Опять я ему про Фому, а он мне про Ерему! Кто говорит о беспринципном примиренчестве? О человеке речь, о живом человеке. И мы обязаны это учитывать, работая с разными людьми, привлекая их на свою сторону. Вот к чему я речь-то веду. Понимаешь теперь?

— Не понимаю.

— Жаль… Нет, не сумею объяснить. Может, другие сумеют. Или сам поймешь, когда постарше станешь.

— Может быть, не знаю… — Иосиф пожал плечами, затем упрямо нагнул лицо, будто боднуть собрался. — Одно знаю твердо: финтить никогда и ни с кем не стану. Не сумею! И кидаться слепо каждому встречному на шею, лобызаться с кем попало, как на пасху… Ни-ко-гда! Даже когда стану старше. Хоть до ста лет доживу!

— Дай-то бог дожить тебе до ста…

Иосиф засмеялся неожиданно, помотал головой, вздохнул.

— Нет, до ста, пожалуй, не доживу. Хотя и… очень желательно пожить подольше. Увидеть дальнейшее так хочется! Оно ведь сейчас только начинается… А до ста мне не дотянуть, нет.

На пустыре, к которому они приблизились, человек в черной папахе и светлой офицерской шинели без погон пятился перед наступавшей на него нестройной шеренгой красногвардейцев и, подергивая ритмично правой рукой на черной перевязи, выкрикивал:

— P-раз! P-раз! P-раз, два, три-и! Не терять равнение!.. Слушай команду-у!.. На р-ру-у-ку!..

Теперь шеренга шла, уставя перед собой штыкастые винтовки, будто готовилась заколоть своего командира. А тот, шагнув в сторону и пропуская красногвардейцев мимо себя, кричал второй шеренге, топавшей следом:

— На р-ру-у… А-атставить! Дистанцию, дистанцию соблюдать! Третий слева, взять ногу!.. Внимание! На р-ру-у-ку!..

За второй шеренгой мимо него проходила третья, за ней — четвертая…

10. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ПОСЛЕДНЕГО МЕСЯЦА

В последние дни последнего в семнадцатом году месяца рабочие дружины Екатеринослава, наспех обученные инструкторами из фронтовиков, померялись силами с частями Центральной рады.

У большевиков не было сомнений в том, что появившийся в городе гайдамацкий броневик будет использован не против Каледина или германцев, а исключительно против рабочих. Как это уже было в Полтаве. Ясно также, что не случайно гайдамаки устанавливают на крышах домов пулеметы, вывозят за город пушки и поворачивают их дулами к заводам. Не случайно расторопные связисты тянут провода полевых телефонов к новым артиллерийским позициям.

Иосиф не был фаталистом, он считал непозволительной роскошью пассивное упование на судьбу и предпочитал брать ее решительно, как быка за рога, тем более что рога эти недвусмысленно нацелены на тебя и вот-вот ударят. Когда слащавые тенора пели с подвыванием романс, где челну предлагалось плыть по воле волн, Иосиф злился и в знак протеста начинал напевать упрямые строки из другой песни:

Будет буря: мы поспоримИ помужествуем с ней.

Сформированная им дружина, как и другие красногвардейские отряды, была приведена в состояние боевой готовности. К сожалению, уехал инструктор-прапорщик: сослался на спешную необходимость отправиться в Киев, к невесте. Вот и доверяй!.. Впрочем, какой спрос с офицера, которому интересы рабочего класса не близки? И все же… Что-то такое приглянулось в том прапорщике, вселяло надежды. Не оправдались — жаль! Но надо отдать должное инструктору: свое дело он сделал на совесть — дружина обучена отнюдь не хуже тех, где инструкторами были большевики, будь то солдаты или младшие офицеры.

Всем своим нутром ощущал Иосиф, как накалена обстановка в Екатеринославе. Кабы не зима, можно было бы назвать ее предгрозовой — вот-вот сверкнет и загремит…

Ждать долго не пришлось. Сверкнуло и загремело.

Три десятка красногвардейцев с Брянского завода захватили у перепившихся гайдамаков вышеупомянутый броневик.

26 декабря в десять утра гайдамаки предъявили ультиматум: не позднее полудня всем рабочим Брянского завода разоружиться и вернуть броневик. Брянцы же единогласно постановили: «На позор отдачи оружия врагам революции не идти».

В полдень над Екатеринославом вздрогнуло небо: загодя вывезенные за город гайдамацкие пушки открыли огонь по заводам и рабочим поселкам. Палили беспорядочно — то ли полевой телефон плохо срабатывал, то ли артиллеристы попались неопытные, то ли черт знает почему. Но один снаряд все же попал в барак, где содержались военнопленные австрийцы, избежавшие смерти в окопах и теперь добросовестно трудившиеся на заводе, — двадцать восемь из них получили ранения, а шестеро были убиты.

К пяти часам пополудни, захватив почту, гайдамаки начали пулеметный и ружейный обстрел здания Совета. Один из красногвардейцев неосмотрительно подошел к окну и тотчас был сражен.

Беспечные гайдамаки, уверенные в своем превосходстве, решили было взять здание Совета штурмом и — после особенно яростных пулеметных очередей — пошли в атаку. Их, однако, встретил вполне организованный ружейный огонь. Не предвидя такого отпора и заметив, что при первых же красногвардейских выстрелах один из атакующих свалился замертво, остальные дали стрекача. Даже подстреленного своего товарища не подобрали. В то же время несколько отчаянных красногвардейцев, невзирая на непрекращающийся огонь со стороны почты, умудрились все же подобрать брошенное тело того гайдамака и втащить его в здание Совета: надеялись, может, жив еще, так зачем зря погибать живому человеку…

Обстрел здания Совета не прекращался всю ночь, но попыток штурмовать больше не было.

Увы, силы оказались явно неравными. А главное, подвергались великой опасности мирные жители. Последнее обстоятельство оказалось решающим для большевиков — они предпочли добиваться перемирия. Даже меньшевики и эсеры поддержали их в этом благородном стремлении.

Но гайдамацкие полковники, чуя на своей стороне изрядный перевес, упрямились, хорохорились, гордо покручивали усы. Наконец согласились приостановить обстрел жилых кварталов и принять парламентеров-брянцев.

Они их приняли, мирных парламентеров. Но как! Продержали всю ночь под арестом, всячески оскорбляли, грозили физической расправой. А с семи утра 28 декабря снова открыли огонь по Брянскому заводу.

Тем же утром отряды красногвардейцев и полки революционных солдат двинулись отовсюду к зданию Совета, все еще находившемуся под обстрелом, и к зданию почты, где — под охраной офицеров и юнкеров — засело гайдамацкое командование. В то же время уже спешили на подмогу рабочие и солдаты из Синельниково — ехали в классных вагонах и в теплушках. Под ритмичный стук колес летела, в обнимку с паровозным дымом, песня:

Пидэм, Галю, з намы,з намы, козакамы!Краше тоби будэ,як в риднои мамы.Ой ты, Галю,Галю молодая!..

Лишь два вагона в составе грозно помалкивали, оба бронированные.

Оттуда же, из Синельниково, прибыли в Екатеринослав бывалые бойцы Московского отряда, усиленного броневиком. Тотчас получив еще и тот броневик, с которого все началось, они подтянули обе боевые машины к зданию почты и заняли своими стрелковыми цепями все прилегающие улицы. К вечеру 28 декабря почта, ставшая гайдамацким штабом, была надежно блокирована. Теперь расстановка сил переменилась — господам следовало бы поубавить спеси.

Но большевики не желали кровопролития. И в тот же вечер в здании Совета приступила к работе мирная конференция. Здесь собрались представители революционных воинских частей, рабочих дружин и Совета. Они предложили засевшему на почте противнику капитулировать на следующих условиях: