Эффект Сюзан - Хёг Питер

Мы переезжаем железную дорогу. Молодой фигурист из балета на льду задумчиво смотрит на нас, оторвавшись от Шекспира. Возможно, его удивляет, что мы возвращаемся не на «пассате».

— Что ты хотела увидеть в машинах, мама?

— Как их заводили.

За стеклами мелькает Хеллеруп, залитый солнечным светом, морозный, самодовольный, ничего не подозревающий.

— И как их заводили?

— Могли завести с помощью ключа-отмычки. Но она оставляет мелкие царапины. А фургон этот — «мерседес». Его нельзя завести ключом-отмычкой. Так что использовали что-то другое.

— И что?

Я молчу.

— Мама, откуда ты знаешь, как воруют автомобили?

Мы проезжаем мимо форта Шарлоттенлунд. Вокруг канала вырос новый комплекс зданий. Когда мы уезжали в Индию, острова Кронхольм были плоскими птичьими заповедниками, едва различимыми с берега, как и острова Сальтхольм, теперь же это гигантские строительные площадки. Одно из зданий, высотой с многоквартирный жилой дом, по форме напоминает закрученную в спираль раковину из стали и стекла. К северу от островов появился небольшой парк ветряных генераторов.

— Я провела несколько лет в интернате.

— Ты никогда об этом не рассказывала.

Мы останавливаемся на Ивихисвай, Харальд выходит. Я наклоняюсь к Магрете Сплид.

— Нас с Харальдом чуть не убили, — говорю я. — А они видели, что мы говорили с вами. Так что вы лучше заприте дверь на ночь. И наденьте цепочку. И пододвиньте шифоньер к окну.

Я выхожу, она порывисто выскакивает из машины вслед за мной. Что-то внутри нее сдвинулось с места. Существует множество способов приоткрыть человека.

— Я ничего не боюсь!

— Вы не решаетесь дать мне протокол последнего заседания давным-давно расформированной комиссии. Протокол, который мог бы нам помочь выпутаться из этой истории.

— Вы будете в большей безопасности без этой информации.

— Вам следовало бы сказать об этом тому парню в экскаваторе.

Порывшись в сумке, я протягиваю ей мою визитную карточку. Она не похожа на обычные карточки. Размером она как открытка с видами Гарца, присланная друзьями из отпуска.

Магрете пристально смотрит на нее.

— Великовата для визитной карточки.

— На обычной не поместились бы все мои звания.

Она разглядывает карточку. Лекторат. Членство в разных правлениях. Научный совет планирования, Совет по развитию, правление Фонда фундаментальных исследований, Правительственный форум промышленного развития, Европейская ассоциация продвижения науки и технологий, Европейская ассоциация университетов, Датское агентство международного развития, ЮНЕСКО.

— Это первое, — говорю я. — Во-вторых, если ты хочешь, чтобы тебя помнили в обществе, которое генерирует двадцать петабит информации в сутки, и если ты женщина и тебе сорок три года, нужно говорить проникновенным голосом.

— Меня там не было. На последних заседаниях. Я не присутствовала.

Она садится в машину.

— Где работает Хайн? — спрашиваю я. — Какую часть госаппарата он представляет? Полицию? Военных?

Она качает головой.

— Где он живет, вы знаете его домашний адрес?

Она захлопывает дверь.

Потом какая-то мысль заставляет ее опустить стекло.

— Вы говорили про проникновенный голос. У вас получилось.

Стекло поднимается, большой автомобиль медленно отъезжает.

Харальд стоит как вкопанный рядом со мной. Он смотрит не на машину, он смотрит на меня. Внимательно.

— Наш эффект, мама. Мы обычно обращали его к другим людям. На самом деле, мы никогда всерьез не обращали его к самим себе.

Я прохожу мимо него и захожу в дом.

12

Мы сидим вокруг обеденного стола, он круглый, и ему семнадцать веков.

Или точнее: возраст дерева семнадцать веков. Стол сделан из дуба, который мой прапрадед нашел, когда раскапывал торфяник на своем участке неподалеку от Родвада. Он распилил дуб на доски и сделал два стола — один для своей оружейной мастерской, другой для столовой. Этот стол для столовой и стал семейной реликвией.

Должно быть, прапрадед любил работать с деревом, и, должно быть, он был перфекционистом. Доски изготовлены радиальным распилом, края идеально закруглены, столешница прослужила полтора века и при этом древесину не повело.

Благодаря дубильной кислоте, содержащейся в болотной воде, дуб черный, твердый, вечный. И нереально красивый. Когда я забеременела, я сняла лак девятнадцатого века каустической содой. Нежные лакированные поверхности несовместимы с маленькими детьми и их родителями. С тех пор я раз в две недели начищаю его, так что со временем черное дерево приобрело сероватый оттенок.

Этот стол — единственное, что осталось у меня от отца. И больше мне ничего не надо. Когда родители заполняют все внутри вас, не стоит стремиться еще и жить посреди их хлама.

Но этот стол я люблю. Дерево тяжелое, неподъемное, испытанное временем. Оно дает какую-то иллюзорную уверенность в том, что хоть на что-то в этой жизни можно опереться.

Именно такой уверенности сейчас и не хватает.

Я рассказала Лабану и Тит о том, что с нами случилось. Наступило долгое, ошеломленное молчание. Все это время я готовила, а остальные трое смотрели в пространство.

Когда я ставлю еду на стол, никто не притрагивается к ней. Хотя это и вырезка ягненка.

Я поджарила ее по двадцать пять с половиной секунд с каждой стороны, потом потомила столовую ложку пятидесятипроцентных двойных сливок на сковородке. И тем не менее они просто сидят, уставившись в тарелки. Но тут Лабан нарушает молчание.

— Мы с Тит ходили в библиотеку Фолькетинга. У меня вдруг появилась идея. Сходить к главному библиотекарю. Она моя старая знакомая. Избрана президиумом Фолькетинга, я там почти всех знаю, руководитель администрации — тоже мой приятель. Библиотека находится на третьем этаже, над так называемым Прогулочным коридором. Я рассказал ей, что меня попросили написать праздничную кантату. К стосемидесятилетию Фолькетинга. Что я хочу начать работу заранее. И хочу оттолкнуться от нескольких ключевых событий. Я дал ей список из нескольких пунктов. Один из них — Комиссия будущего.

То, что Лабан осознанно может лгать, для всех нас новость.

Я ставлю миску с венчиком для сбивания перед Тит, она начинает взбивать сливки, а когда рука у нее устанет, она передаст миску Харальду, так было всегда. Я чищу апельсины.

— К нам отнеслись тепло и доброжелательно.

У Лабана так всегда. Если ему однажды придет в голову наведаться в преисподнюю, сам дьявол и его рогатые подручные встретят его тепло и доброжелательно.

— Библиотека и архив предоставляют материалы всему Фолькетингу. По самым разным темам. Но одновременно они сами занимаются созданием архивов. Главный библиотекарь занимается политической историей. Она ничего не слышала о Комиссии будущего.

— Мы стояли совсем близко, — подхватывает Тит. — Отец произносил вслух названия из списка. Она кивала. И тут он прочел «Комиссия будущего». Никакой реакции. Только легкое удивление. Она ничего не знает. Совсем ничего.

На расстоянии вытянутой руки от Тит и Лабана даже прирожденный лжец с большим опытом не смог бы ничего утаить.

— Она зашла в архив, — говорит Лабан. — Рассказала, что все оцифровано вплоть до речи либерального политика Йохана Пингеля в 1885 году, речи, вдохновившей неудавшееся покушение на председателя правительства Эструпа. Она ищет Комиссию будущего, но ничего не находит. Потом говорит, что сейчас перейдет на следующий уровень в системе. Архив организован иерархически в соответствии с уровнями конфиденциальности. На втором уровне находятся личные данные и дела, которые выведены из-под действия закона об открытом доступе к информации о деятельности органов управления. Некоторые акты Комитета по международной политике и Комитета по ЕС. Здесь она тоже ничего не находит. Я спрашиваю ее, а нельзя ли копнуть еще глубже. «Вообще-то у нас на это нет права», — говорит она. И все же идет дальше. На третьем уровне находятся документы, касающиеся государственной безопасности. Сюда непросто попасть даже членам президиума. Там она и находит ее. Но доступ запрещен. Она объясняет, что существует нечто вроде четвертого уровня. Где хранятся сведения, которые подлежат бессрочной блокировке. И тут мы чувствуем, что ей становится не по себе. Так что мы сдаем назад. Пытаемся снять напряжение. Восстановить хорошее настроение.