Нет причины для тревоги - Зиновий Зиник

пути к свободе. Я понимающе хмыкнул: именно все так и есть. Когда ты у себя дома, никого не интересует, кто твои предки и родственники. Но вот ты вырвался на свободу. А что такое свобода? Свобода – это когда ты избавился от семейного ярма, от племенного прошлого. И вот тут-то от тебя и требуют полного отчета о твоем происхождении: папа, мама, тетя-дядя, двоюродная бабушка, троюродный племянник, год вступления и выхода из комсомольской организации, участие в диссидентском движении, обрезан или готов подставить еще одну щеку? Тяготился ли семейным ярмом? Презираешь свое племенное прошлое?

И Альперт устроил истерику. Он был склонен к истерикам в детстве, говорит Альперт. Избалованный ребенок. Он помнит, какую истерику он закатил в четыре годика, когда ему подали манную кашу не с малиновым, а с клубничным вареньем. Он бил кулачками по столу, задел ложку, и она совершила пируэт с плевком манной каши в лицо мамы. Папа отхлестал его ремнем. Благодаря своей истеричности Альперт, собственно, и попал в студенческую поездку в Германию. На последнем курсе университета его вызвали в партийный комитет и спросили, почему он не вступает в компартию? Альперт вышел из себя и стал орать, что он не собирается вступать в сталинскую партию, на чьей совести миллионы невинных жертв, погибших в лагерях и тюрьмах. Все думали, что после такой речи его выгонят из университета и скорей всего посадят. Но через неделю, в том же феврале 1956 года, Хрущев произнес на партийном съезде знаменитую речь, разоблачающую культ личности Сталина и его преступления. В университетском парткоме решили, что у Альперта загадочная личность и тайные связи с политбюро. И его тут же включили в группу студентов с дружественным визитом в Берлин. Уже тогда его принимали не за того, кем он являлся.

Истерикой закончился и месяц тошнотворных допросов в Германии. Церэушники своими нелепыми вопросами о его якобы тайных связях с политбюро походили на назойливых мух. Он знал, что за ним следят, что его не оставляют в покое. Он взбунтовался, как взбунтовался против советской власти, против родительской опеки. Он знал, что эти допросы кончатся: перед внутренним взором у него сияли магические силуэты небоскребов Манхэттена, огни террас кафе Парижа и уютные пабы Лондона. И вот он оказался на свободе, лицом к лицу с долгожданным Западом, изъясняющимся на полуграмотном англо-русском языке. Через несколько недель таких вежливых диалогов в состоянии хронической бессонницы он понял, что его уютная комната с окном, смотрящим в глухую стену, ничем не отличается от тюремного карцера. Он стал колотить в дверь и объявил администрации, что начинает голодовку. В кабинете его принял еще один начальник: американский джентльмен, одетый в темно-синее сукно американского сенатора. Он внимательно выслушал Альперта. Были подписаны документы и сертификаты, и Альперта с вещами отправили через контрольно-пропускные пункты в лагерь перемещенных лиц за полтысячи километров от Берлина, в сторону Цюриха.

Это был городок с символическим названием Walke. Альперту слышалась в этом названии Валка. Сюда свалили в одну кучу всех подряд еще со времен Второй мировой. У Альперта был временный вид на жительство без права на работу. Выдавали минимальное пособие – прожиточный минимум. Днем можно было выходить в город. Там, на углу местного парка с каналом, он обнаружил лоток, где продавали пиво с отличными сосисками и свежей булочкой, дешево и сердито, что несколько примиряло его с действительностью. Он всегда выбирал толстую сардельку-боквурст на бумажной тарелочке со щедрой ложкой горчицы. У продавщицы было веселое широкое улыбчивое лицо. «Brodchen?» – заботливо спрашивала она и, не дожидаясь ответа, аккуратно укладывала рядом с сарделькой белую хрустящую булочку. Альперт вежливо раскланивался и устраивался на лавочке под спокойным серым германским небом. Bockwurst mit Brodchen und Weissbier, danke, вот и все. От горчицы неожиданно щипало глаза, он морщил нос, прикладывал к глазам салфетку и перехватывал улыбку продавщицы в окошке лотка. Допив пиво, он кормил воробьев остатками булочки и думал, что, может быть, можно жить день за днем вот так вот, кормя воробьев под сенью каштана и дружеской улыбки, без одержимости одной-единственной идеей – на маршруте от рождения до смерти.

Но к вечеру он обязан был вернуться на территорию лагеря перемещенных лиц за забором и с проходной. В Советском Союзе его ни разу не вызывали на допрос в КГБ и о лагерях с тюремным режимом он слышал только от бывших жертв сталинизма. И вот, перепрыгнув железный занавес, прорвавшись в свободный мир, он был тут подвергнут изматывающим допросам и отправлен в лагерную зону. Выяснилось, что, переместившись по другую сторону железной советской стены, ты в эту же стену упираешься – но, так сказать, спиной. В одноэтажных блоках, вроде мотелей, жили бывшие убийцы, дезертиры и наркодилеры. В этой свалке в бараках перемещенные советские гэбэшники дискутировали с бывшими эсэсовцами, что эффективней на допросах: вырывать ногти или сажать на копчик (это упражнение они назвали немецким словом уебунген). Они рассказывали крайне любопытные истории о том, как надо избивать подследственного, не оставляя синяков, какие выворачивать суставы и чем подпаливать кожу. И где достать гашиш. Все это было очень важно и интересно. Это была человеческая помойка. Валка. Свалка. Это был конец. Оставался сон о Венесуэле: горная дорога, сомбреро и гитара, река Ориноко, Боливар, и наконец открывается вид на долину, закат солнца, и внизу, под яркой вывеской бара (как рассказывал Донато о своей родной деревне) мангал с дымящимся мясным блюдом – кулинарным чудом. Чудо произошло, но в иной географии.

Отдавая в чистку уже изрядно обтрепавшийся синий костюм, Альперт случайно обнаружил на вкладе внутреннего кармана застрявшую страничку. Это был обрывок перевода одного из писем Донато своему корреспонденту с вопросами об очередном кулинарном курьезе. Суть дела понять было сложно, но на обороте страницы был лондонский адрес этого корреспондента Донато. Альперт, недолго думая, послал этому кулинарному коммунисту открытку. Описал свою ситуацию со ссылкой на общего камрада Донато. Через неделю пришел конверт с приветственным письмом и почтовым переводом на сотню долларов, а еще через неделю – анкетная форма и вопросник для прохождения теста на работу в Русской секции Всемирной службы Би-би-си, где, как выяснилось, и работал этот эпистолярный товарищ Донато. Альперта пригласили в Лондон. Тест на Би-би-си он сдал успешно. Но началась бюрократическая морока с разрешением на работу политического беженца. Так думал Альперт. В конце концов Альперту дали понять, что за ним тянулась телега – двусмысленный отчет-характеристика ЦРУ, ксива (как выяснилось потом из досье) политбеженца bona fide, то есть выпущенного на веру, with benefit of doubt – при отсутствии