Ветви Большого Дома - Андрей Дмитрук

Кабина была тесна и напичкана уймой примитивных датчиков: высотомеров, анероидов, вариометров... Рядом с рыбьим оком перископа пришпилен был портрет усатого шахиншаха в застегнутом под горло френче. Мы трудились, забирая пробы воздуха, фотографируя облака и землю в разрывах между ними, следя за стрелками, за самописцем метеорографа, за тем, как вспыхивают космические частицы в паровой камере Вильсона -- а русый наш красавец командир время от времени отрывался от приборов, чтобы ликующе бросить в микрофон: "Земля, я -- Сириус! Штурмуем двадцатый километр... двадцать первый!" Как будто все было по самому большому счету, и все -- впервые; и никакой черт не заставил бы меня сейчас лениться, узнавая узнанное триста с лишним лет назад.

И мы, честное слово, не замечали нарастающей банной духоты и капель, все чаще катившихся по нашим лбам, и обморочной тяжести в груди -- не замечали, пока это не стало вдруг нестерпимым. Тогда второй мой товарищ, чернявый и подвижный, игравший "роль" конструктора стратостата, врубил вентилятор, чтобы прокачать воздух через патроны для поглощения углекислоты. Но с вентилятором что-то было не то, и закружилась в кабине пыль, словно летом на горячем пустыре, противно садясь на мокрую нашу кожу, забиваясь в глотку...

Должно быть, в эти лихорадочные минуты кто-нибудь из нас неловко дернул клапанную веревку, и она зацепилась снаружи за один из приборов, коих немало было размещено на боках нашего баллона. Когда обнаружили мы слабину, было уже поздно; слишком много газа утекло через клапан, белый праздничный шар худел ежесекундно на сотни кубометров и хотя бодрился, порою взмывая на сострадательных воздушных потоках, но тем не менее уже неотвратимо падал.

Весь балласт, полтонны свинцовой дроби, отправили мы за борт... Напрасно. Меня рвало, просто наизнанку выворачивало, изнутри болью взрывалась голова. "Конструктор" с хрипом катался по дну гондолы, и только командир, держась нечеловеческой волей, что-то еще выкрикивал по радио от имени "Сириуса".

...О, как помню я надсадный вой рассекаемого воздуха и сжигающее удушье! Когда гондола уже пробивала нижние плотные облака и влага кипела пузырьками, испаряясь на ее раскаленной броне,-- вместе с муками телесными пережил я жестокий душевный разлад. Чуть с ума не сошел, решая: обращаться ли мне к Великому Помощнику? Спутники мои даже не думали об этом... Может быть, катастрофа запланирована, как своеобразный суровый тест, и я своей несдержанностью заслужу низкую оценку? Испугался мальчик... А если наоборот -- все происходит всерьез? Тогда надо срочно телепатировать Помощнику, иначе он вмешается лишь в момент моей физической гибели, удара оземь, и я успею испытать неописуемую боль... прожить миллисекунды с раздробленными в кашу костьми, с разлетающимся мозгом... говорят ведь, что собственное предсмертное время бесконечно замедляется! Надо -- не надо, надо -- не надо...

Признаюсь честно: я завыл, как раненый зверь, и вцепился зубами себе в ладонь.

Где-то над самой льдистой Яузой, на которую валился стратостат, визг за иллюминаторами перешел в басовое ворчанье, расплылся и утих; падение сделалось плавным... Я ощутил нечто, подобное приходу сна после утомительной прогулки, и с благодарностью смежил веки.

Первым, что увидел я затем, был искристо-сиреневый, уютно гудящий, вроде бы и нематериальный, но ощутимо упругий шар. Я сидел напротив в кресле, а шар лежал на полу среди тепличных чудес, всяких там пряничных пальм, эпифитов и гибискусов. Это был наш регенераторный центр.

Значит, немало у меня сгорело нервных клеток, да и сердце, видимо, было надорвано перенапряжением, если понадобилось засовывать меня в искусственную матку -- регенератор. Велизар смущенно улыбался в свои нелепо-пышные смоляные усы, свисающие ниже подбородка. Он у нас оригинал, Манев: однажды став плешивым, бреет голову вместо того, чтобы регенерировать себе нормальные волосы. Наверное, кто-то сказал ему, что так внушительнее. Бритоголовый и усатый, Манев похож на средневекового турка.

Кроме наставника по практической истории, стоял надо мной и выпуклыми желтыми глазами разглядывал меня, точно некую редкость, неизвестный мне сутулый высоколобый мужчина.

-- Ну, как, отважный аэронавт? -- игривостью маскируя снедавший его стыд, вопросил Манев.-- "Тебя я, вольный сын эфи-ира..." Все в порядке?

Велизар переглянулся с желтоглазым, и тот сказал тоном проигравшего сражение полководца перед солдатами:

-- Мы должны перед вами извиниться, Имант.

Я вяло кивнул -- как всегда сразу после лечебного обновления, тело одолевала ломота. Мне так и казалось, что они должны просить прощения. Кем надо быть, чтобы с нашей техникой не обеспечить надежности прадедовских механизмов!..

Потом мне пришло на ум, что они хотят извиниться за другое -- за то, что специально подстроили катастрофу. Но если так, то с какой целью? Понаблюдать реакции гибнущих, собрать экспериментальный материал?..

-- Нет, брат, ты про нас слишком плохо не думай! -- замотал головой Манев, отлично владевший биосвязью.-- "Не судите, да не судимы будете..."

Он снова покосился на желтоглазого, и тот сказал:

-- Дело в том, что никакого полета не было, Имант. Это не натурный запуск.

Тут я мигом уразумел и чуть было не выругался по-латышски. Галлюцинаторный тренажер, психоимитация! То-то я дивился, как Манев собрал и одел этакую толпищу!.. Должно быть, я все время просидел в том автомобиле -вернее, в камере тренажера, замаскированной под бензиновую колесницу. Но ведь тогда, черт побери, Манев и его дружок оказываются просто подлецами! Пспхоимитация идет строго по программе: значит, вне всяких сомнений, меня специально мучили и пугали неминуемой гибелью.

Я сказал им об этом. Они дружно кивнули, но желтоглазый уточнил:

-- Да, программу составляли мы, но при этом ослабили все воздействия по сравнению с подлинными. Однако следящий компьютер протестировал вас и решил снизить защитный порог. Может быть, машина переоценила вашу стойкость?..

Он верно рассчитал, хитрюга. Я не мог признать себя слабым, менее мужественным, чем то решила машина. И я смолчал. Тем более, что мне наговорили кучу похвал: и вел-де я себя наилучшим образом, и собран был, и храбр, и сообразителен; и не только заслужил лучшую выпускную оценку, но стал звездой, гордостью учебного города.

Одним словом, толково меня успокоили... Но вот прошло несколько дней, и снова я заволновался, ощутил подвох. Горчичное зерно сомнения заронил в мою душу Ишпулат Акбаров, приятель из младшего предвыпускного потока. Ишпулат бредил воздухоплаванием. На диплом он готовил проект какого-то мастодонта меж дирижаблями, невероятно грузоподъемного и комфортабельного. Приятель мой считал, что пора вернуться времени неторопливых путешествий над миром -человек давно перестал спешить и может себе позволить зависнуть на час или на день, сидя с бокалом вина в летучем ресторане, где-нибудь над цветущей дельтой Янцзы или над синими фиордами Норвегии... Так вот, Акбаров сообщил мне, что он отлично знает желтоглазого. Зовут того Ян Шприхал, и никакой он не кибернетик и не медик, а как раз реконструктор аппаратов легче воздуха, наставник аэростатной группы...