Источники права и суд в Древней России. Опыты по истории русского гражданского права - Николай Дювернуа

Первый подлинный памятник древнейшего юридического быта составляют договоры двух русских князей с Грецией. Оба относятся к X в., и оба состоялись вследствие желания сторон установить основы для постоянных взаимных сношений. Договоры такого рода встречаются не раз в Древней Руси. Мы знаем договоры Новгорода с немцами, смоленского князя с Ригой. Цель этих позднейших трактатов та же. Достоверность договоров с греками не может быть оспорена после подробного анализа всей их внешней формы, который сделан г. Лавровским (О визант. элементе в языке договоров русских с греками. Эта книга, и особенно IV гл., имеет большую цену для юриста. К сожалению, в ней нет указателя). По мнению г. Лавровского, вся внешняя форма этих актов заимствована у греков; но это не отнимает у нас права делать заключение о юридическом быте договаривающихся руссов. Многие из характеристических свойств этого быта мы заметим не в одних договорах, но и в Русской Правде. Свидетельство договоров имеет для нас еще и ту цену, что в них мы увидим, как трудно находит себе доступ чужое влияние на юридический быт народа, особенно в ту пору, когда народ стоит на низших ступенях развития. Казалось бы, торговым людям, приходившим в Византию, всего удобнее было воспользоваться теми благами цивилизации, которые представляла эта страна. Там можно было найти твердую охрану и личности и имуществу. Стоило распространить эти блага посредством договора на пришлых людей; но на деле было иначе. Руссы стоят особо от греков, не хотят знать их законов и их суда, с собой приносят свое право и уговариваются, чтоб им дозволено было по своему управляться на чужой земле. Только второй договор, при заключении которого положение руссов было гораздо менее благоприятно, – ставит условием, чтоб муж царства нашего (т. е. византийское должностное лицо) хранил и оправлял руссов наравне в греками, если та или другая сторона «сотворит криво» (Тобин, Sammlung kritisch, bearbeit. Quellen, т. I, стр. 25). Такая охрана и такое оправливание никак не могли казаться приобретением для руссов; напротив, это была уступка. Правда, что такая уступка во времена Игоря, когда христианство начинало делать успехи на севере, и вероятно, прежде всего в торговом классе, – не была уже в той степени тяжела, как прежде. Прежнее противоположение христианина русину, и наоборот, в это время не было так резко, ибо русин мог быть христианином. Но, несмотря на это, договор Игоря повторяет положения о способах самому себя защищать, какие были при Олеге.

Что же ставит такую резкую границу между юридическим бытом обоих народов? Чем отличается охрана личности и собственности у греков и у руссов, и что выговаривают себе руссы? Руссы требуют, чтобы там, где ясным образом совершено преступление, – преступник тут же, руками тех, кто ближе всех чувствует эту обиду, подвергался отмщению: «аще кто убиет – да умрет идеже аще сотворит убийство». Нет его налицо, – тогда то же преступление получает другой исход; если есть имущество – обиженный им удовлетворяет себя, если нет имущества, тогда чувство остается неудовлетворенным, и при первой встрече оно выражается в убийстве на месте встречи. Вопрос тут вовсе не о том, чтобы наказать убийство, а о том только, чтобы удовлетворить чувство обиды. Надо, чтобы допускалась и последняя степень возбуждения, до которой может дойти это чувство. Но это не значит, чтобы следовало убить: способ удовлетворения безразличен. Существо дела только в том, чтобы успокоилось чувство. То же самое при похищении имущества: застанут вора на месте, или он станет сопротивляться, когда его хотят схватить, – убийство не взыщется с хозяина вещи. Если вор не в том же часе взят, когда он татьбу творит, – тогда последствия другие. Защищающим свою вещь является сам хозяин, а не суд, поэтому, естественно, что тот же тать в двух одинаковых случаях татьбы различно отвечает, ибо договор говорит не о татьбе, а об обиде и о действиях, которые дозволяются обиженному. Договор Игоря относится иначе к тому же вопросу. Там, где между двумя сторонами поставлено третье лицо, там мера удовлетворения не может носить на себе такого сильного отпечатка субъективности, как при непосредственном столкновении обиженного с обидчиком, но за то потерпевший обеспечивается лучше в отношении к разумным требованиям справедливости. Договор Игоря ничего не говорит об убийстве вора на месте, но обещает двойное вознаграждение потерпевшему. На греческой земле легко совершился этот переход от первоначальной субъективной меры к более совершенной и раз и навсегда определенной норме вознаграждения, но у себя дома русские долго держались прежнего взгляда, и вор, которого застали на деле, мог быть убит во пса место (Акад. сп. Рус. Правды, ст. 20); ответственность за убийство вора имела место только тогда, когда оно совершено не при первой встрече (там же, ст. 38). Не совсем ясная статья Олегова договора о насилии и тройном вознаграждении за отнятое по всей вероятности возникла по инициативе греков и направлена против различных видов самоуправства, к которому нередко должны были прибегать русские в спорах с греками. Такой случай сбора виден в том же договоре (Тобин, стр. 36, art. IV): здесь говорится об украденном беглом русском челядине, и, сколько можно заключить, договор требует, чтобы хозяин такого раба искал его перед судом, а не брал силой.

Если этой чертой можно характеризовать различие в состоянии права обоих народов, то такой же смысл имеет самоуправство или самозащищение для истории права. Как мы должны назвать то общество, в котором происходят такие явления? Не следует ли думать, что в нем отсутствуют всякие признаки юридического сознания? – Напротив, это способ защиты права, который у культурных народов вовсе не имеет разрушительного характера. Кто потерпел от действий другого и хочет мстить, того нельзя считать предоставленным одним своим силам в защите своего права. Если обида была очевидна, если не могло быть спора о праве, – то потерпевший имел за себя всех, кто знал или кто видел вызывающее действие. В суде нет надобности, ибо нет сомнений о праве. Нет надобности в особом органе, который содействовал бы восстановлению права. Таким органом является сам обиженный, и за ним стоит или его община, или другая власть. Обиженный совершает настоящий акт правосудия. Месть в этом смысле не должна за собой вести новой мести и целой вереницы убийств. Некоторые следы такого самоуправства могут оставаться и тогда, когда в обществе далеко не одной субъективной мерой определяется право. В Риме супруг, заставший прелюбодеяние, безнаказанно убивал своего соперника. Этот закон перешел в нашу Кормчую (Закон Градск., гл. 39, ст. 42). Нужно было много сдержанности, для того чтобы в договоре начала XIII в. поставить статью: «аже застанет Русин латинского человека своею женою, – за то платити гривн 1 серебра. Та же правда буди Русину в Ризе и на Готском берегу» (Sammlung Тобина, стр. 61). Страсти менее сильны на севере!

В дальнейших статьях Правды мы находим указания на закон или устав русский в противоположность закону греческому. Один раз такое указание сделано по поводу вознаграждения за украденное, в другой раз по поводу вознаграждения за обиду свободному человеку. В обеих статьях совершенно ясно, что Русские руководились в делах такого рода не одними случайными условиями в каждом данном деле, что у них уже существовала определенная мера частных штрафов. За обиду у Олега– 5, у Игоря – 10 гривен. Рассчеты по вознаграждению имущественных потерь определяются очень подробно (Sammlung Тобина, стр. 34, art. VI). Статья, определяющая способы взыскания (стр. 29, IV, 2), по всей вероятности, возникла по инициативе греков. В ней именно выговаривается, чтоб взыскание производилось только с имущества. Мы увидим, что ни в Русской Правде, ни в договоре Смоленска с Ригой, ни, наконец, в договорах князей между собой такого ограничении нет. Смысл твердой нормы штрафа за обиду (5, 10 гривен) очень ловко обходится в этом положении о способах взыскания. Одно из двух, или нужна твердая цифра штрафа, или она не нужна. Греки удерживают эту цифру по закону русскому, но не ею условливают вознаграждение, а мерой средств ответчика. Рабство, таким образом, не может иметь места при несостоятельности должника. Все, чем он отвечает – это его имущество. Понятно, что определение такой ясной границы между лицом и имуществом, между ответственностью личной и денежной вовсе не в характере первоначального права. Старое римское право отдавало должника в полнейшую власть кредиторам, и если его не выкупали близкие люди, то, по XII таблицам, кредиторы могли in partes secare, разделить на доли самое тело его. Точно так же и в древнем русском праве, с одной стороны (в случаях убийства), личная ответственность легко переводилась на деньги, с другой, денежные взыскания падали непосредственно на лицо. Сфера имущественных прав не выделяется еще из лица, слишком тесно примыкает к субъекту, и с этого начинает всякий народ, другие явления невозможны в младенческом состоянии юридической жизни.