Мемуары. Избранные главы. Книга 1 - Анри Сен-Симон

Король с дамами выехал 10 мая 1692 года, а я весь поход, продолжавшийся два месяца, проделал, как и остальные мушкетеры, верхом, вместе с ротой и слугами. Меня сопровождали два дворянина; один из них давно принадлежал к нашему дому и был моим воспитателем, второй был конюшим моей матушки. Армия короля собралась в лагере близ Живри.[22] Армия герцога Люксембургского соединилась с ней почти тотчас же. Дамы были в Монсе, в двух лье оттуда. Король привез их в лагерь, где устроил для них обед, а потом смотр, равного по великолепию которому, наверно, никогда не было: обе армии выстроились двумя линиями, растянувшимися на три лье в длину, так что правый фланг герцога Люксембургского смыкался с левым флангом армии короля.

Пробыв в Живри десять дней, армии разделились и двинулись вперед. Через два дня была объявлена осада Намюра, куда за пять переходов прибыл король. Армией, находящейся под главнокомандованием короля, начальствовали по нисходящей Монсеньер, Месье, Принц[23] и маршал д'Юмьер, а герцог Люксембургский, единственный предводитель своей армии, прикрывал осаждающих и вел наблюдение за противником. Дамы направились в Динан. На третий день похода Принц был отряжен обложить город Намюр. Прославленный Вобан, душа всех осад, которые вел король, настоял на раздельном штурме города и крепости, вопреки мнению барона Брессе, полагавшего, что следует вести одновременную осаду обоих, каковые он в свое время сам и укреплял. Весьма недовольный службой у Испании, Брессе оставил ее и тотчас же предложил свои услуги Франции, что, правда, бросило известную тень на его репутацию. Человек доблестный и даровитый, он был великолепным инженером и превосходным военачальником. Вступив в королевскую службу, он получил чин генерал-лейтенанта и высокое денежное содержание. Внешности он был самой заурядной, скромен, спокоен, лицо имел выразительное, однако очень скоро обрел доверие короля и полное признание у военных.

Принц, маршал д'Юмьер и маркиз де Буффлер произвели по приступу. За десять дней, что длилась осада, никаких крупных дел не было. На одиннадцатый день, когда были закончены траншеи, прозвучал сигнал капитуляции, и она была принята примерно на тех условиях, о коих просили осажденные. Они отступили в крепость, причем стороны договорились, что она не будет атакована из города, равно как из нее не будет выпущено ни одного выстрела по городу. Во все время этой осады король пребывал в лагере, и погода с самого выхода из Парижа стояла жаркая и солнечная. Значительных потерь армия не понесла, кроме Кормайона, молодого военного инженера, подававшего большие надежды и притом превосходного офицера, о котором очень сожалел Вобан. Граф Тулузский был легко ранен в руку, когда находился рядом с королем, который наблюдал с возвышенного, хотя и достаточно удаленного места, как старейшая из двух рот мушкетеров среди бела дня штурмует равелин, каковым она и овладела.

Во время осады от болезни умер Жонвель, доблестный благородный дворянин и воин по призванию. Он был генерал-лейтенант и капитан второй роты мушкетеров; ему уже перевалило за восемьдесят, и о нем очень сожалели и король, и вся его рота. Обе роты соединились для отдания ему воинских почестей. Его рота сразу же была передана маркизу де Вену, служившему под его началом, свойственнику г-на де Помпона, бригадного генерала в итальянской армии, который командовал в ту пору корпусом, прикрывавшим Прованс, и весьма хорошо проявил себя по службе, а в следующем году был пожалован генерал-лейтенантом.

Для осады крепости армия сменила лагерь. Каждой части было определено место, но, когда пехотный полк его величества прибыл на свое, оказалось, что оно занято небольшим неприятельским отрядом, который там укрепился, вследствие чего завязалось дело местного значения, но довольно жаркое. Г-н де Субиз, дежурный в тот день генерал-лейтенант, ринулся в бой и весьма в нем отличился. Полк его величества снискал в том бою изрядную славу, понеся малые потери, а неприятель вскорости был выбит. Король, питавший привязанность к этому полку и особо отличавший его среди прочих войск как свой собственный, был весьма доволен.

Палатки короля и двора были разбиты на великолепном лугу в пятистах шагах от Марланьского монастыря.[24] Вёдро сменилось дождями, столь затяжными и сильными, каких никто в армии не упомнит; это весьма укрепило славу св. Медарда, день которого приходится на 8 июня. В тот день лило, не переставая, а по примете такая же погода будет стоять сорок дней кряду. По случайности в тот год так и вышло. Солдаты, доведенные до отчаяния таким потопом, кляли этого святого и, ежели находили где-нибудь его изображения, тут же их разбивали и сжигали. Дожди стали подлинным бедствием для осаждающих. До королевских шатров можно было добраться только по настилу из фашин, который приходилось возобновлять ежедневно, так как он уходил в землю; к лагерям и квартирам подходы были не лучше, в траншеях стояли вода и грязь; чтобы перетащить пушку с одной батареи на другую, нередко затрачивалось по три дня. Пользоваться телегами не стало никакой возможности, подвоз бомб, ядер и пр. пришлось производить во вьюках на лошадях и мулах, запрягавшихся прежде в экипажи придворных и армейские подводы, — без вьюков было теперь не обойтись. Из-за бездорожья не могла воспользоваться своими повозками и армия герцога Люксембургского. Она страдала от нехватки хлеба, и, дабы выйти из такой крайности, король приказал гвардии каждый день поротно отвозить на крупах лошадей по мешку зерна в одно селение, где их принимали по счету офицеры армии герцога Люксембургского. Хотя королевская гвардия почти не знала отдыха во время осады — таскала фашины, несла караулы и другие ежедневные наряды, — на нее возложили еще и эту заботу, так что ее лошади исполняли добавочную работу, хотя в качестве фуража они получали чуть ли не одну листву с деревьев.

Соображения крайней необходимости не убедили королевскую гвардию, привыкшую ко всяческим привилегиям. Она роптала. Но король не уступал и требовал повиновения. Пришлось подчиниться. В первый день отряд тяжелой и легкой гвардейской кавалерии, прибывший рано утром к складу зерна, стал роптать, и солдаты, возбуждая друг друга, дошли до того, что побросали мешки и наотрез отказались их везти. Крене, в чьей бригаде я служил, учтиво осведомился у меня, не соглашусь ли я перевозить мешки, а ежели нет, он меня назначит в другой отряд; я согласился, подумав, что это пойдет мне на пользу в обстановке поднявшегося шума. Вместе с отрядом мушкетеров я прибыл на склад, как раз когда красномундирники[25] отказались перевозить хлеб, и у них на глазах погрузил мешок на свою лошадь. Марен, бригадный генерал кавалерии и лейтенант личного конвоя короля, присутствовавший там и распоряжавшийся отправкой зерна, тотчас же заметил это и, разъяренный оказанным ему неповиновением, указал на меня, назвал по имени и крикнул, что уж коли я не считаю такую службу ниже своего достоинства, то легкой и тяжелой кавалерии не будет в бесчестье и унижение последовать моему примеру. Эта речь, равно как и суровый вид Марена, произвели столь скорое воздействие, что красномундирники без слова возражения в тот же миг принялись грузить мешки, и с тех пор никаких, даже самых незначительных, недоразумений по этому поводу больше не случалось. Марен, пронаблюдав за отбытием отряда с зерном, тотчас же отправился доложить королю о происшедшем и действии моего примера. За это я неоднократно удостаивался благосклонных бесед с королем, который до самого конца осады всякий раз, видя меня, говорил мне несколько милостивых слов, за что я был крайне обязан Марену, с которым до того лишь встречался в свете.

На двадцать седьмой день осады, во вторник 1 марта 1692 года, принц Барбансонский, комендант крепости, велел подать сигнал сдачи, весьма, надо сказать, своевременно для осаждающих, которые исчерпали последние силы и возможности по причине непрекращающейся непогоды, превратившей землю в болото. Даже лошадей короля кормили листьями, а множество верховых и обозных коней так никогда после этого и не оправились. Совершенно очевидно, что если бы не присутствие короля, чья неусыпность была душой осады и который, даже не требуя, вынуждал совершать невозможное — так беспредельно велико было всеобщее желание угодить ему и отличиться в его глазах, — она никогда не была бы доведена до конца; неизвестно, как все обернулось бы, продержись крепость еще дней десять, а что это было возможно, двух мнений не существовало. Душевное и телесное напряжение, испытанное королем во время осады, вызвало у него мучительнейший приступ подагры, какого с ним еще не бывало, однако и лежа в постели он заботился обо всем и в продолжение всей осады созывал военные советы, как будто находился в Версале.