Каменное перо - Павел Георгиевич Козлов

вездесущий туман никогда не отступит? Принц резко рассмеялся, и его голос прозвучал инородно в абсолютной тишине леса.

– Ты думаешь, что мы идем по прямой? Ты думаешь, что каждая пройденная миля – действительно миля?

Он напугал меня. Клянусь, если бы я знал, как найти дорогу домой, я бы развернулся и побежал обратно. Но я был всецело во власти Принца, и мы продолжили наше угрюмое шествие. Этот день был самым долгим за всю мою жизнь. Я вздрагивал от любого неожиданного звука, сердце мое беспричинно начинало колотиться, как будто я только что пробежал невыносимо длинную дистанцию, я ни с того ни с сего задыхался и вынужден был остановиться, чтобы перевести дух. Спина Принца, закутанная в черный плащ, неумолимо удалялась, пропадая между деревьев и вновь появляясь. Раз я попробовал позвать его, но вместо звука мое горло издало сдавленный хрип, и тогда я побежал, спотыкаясь о корни, проваливаясь в овраги, настигая его, чтобы снова отпустить. Через несколько часов непрерывной пытки он вспомнил обо мне. Когда он увидел мое лицо, в его глазах загорелась истинная забота. Ему было очень совестно, я видел это, и в ответ я сам устыдился своих черных мыслей. Мы прошли оставшуюся часть дня плечо к плечу и устроили привал чуть пораньше, чем намеревались. Понемногу я успокоился.

У костра Принц пытался смешить меня и рассказывал мне забавные, ничего не значащие истории о непутевых баронах и алчных советниках, но его взгляд блуждал, а мысли были где-то далеко. Тогда я как будто впервые осознал, как глубока была его печаль.

Это случилось на исходе третьего дня нашего путешествия.

Мы сидели у костра, а сквозь просветы между ветками на нас смотрели звезды. Неподвижные, спокойные звезды – каждая на своем месте, каждая там, где мы привыкли ее видеть.

Принц лениво ворошил костер палкой, а я думал о том, что мне почему-то совсем не хотелось спать, хотя переход выдался тяжелым, а вставать завтра опять ни свет ни заря.

– Наверное, уже полночь, – сказал Принц. Я кивнул.

– Как ты думаешь, – продолжил Принц, – не вломится ли в наше отсутствие кто-нибудь ко мне на маяк?

– Нет. В тамошних местах очень мало кто ходит. Ты же сам видел, что маяк заброшенный. Да и отец обещал наведываться время от времени.

– Ах, и правда, – согласился Принц, и на его устах заиграла странная улыбка. – Он ведь ничего тебе не рассказал?

– Ничего, – сокрушенно сказал я, и мы еще помолчали.

– Как ты думаешь, – сказал вдруг Принц, – а что если… А впрочем… Нет, не бери в голову.

Я пожал плечами.

– Знаешь, ведь на маяк нельзя попасть просто так. И все это время он был не заперт, просто в него не всякий может войти.

Я ждал продолжения, но он отвернулся и замолчал.

Я стал слушать, как потрескивает костер, как еле слышно шуршат листики в кронах деревьев, как здесь и там сухая ветка, или шишка, срывается и падает вниз, задевая по пути своих более удачливых сестер. Усталость потихоньку давала о себе знать. Я с ликованием ощущал, что мои веки потихоньку тяжелеют. Первым на дозоре предстояло стоять Принцу, а, стало быть, чем раньше я засну, тем лучше я высплюсь перед тем, как придет мой черед вглядываться в темень и прислушиваться к каждому шороху.

И тут Принц удивил меня.

– Рассказать тебе, почему я был изгнан?

Сейчас я расскажу тебе о кошмаре, который нам с Принцем предстояло разделить. Я перескажу тебе историю Принца своими словами. Она странным образом переплетается с историей моего отца и в чем-то ее повторяет, но мне и по сей день неясно, где кончается одна и начинается другая. Вряд ли это имеет значение.

Возможно, что-то Принц приукрасил, что-то запомнил не совсем так, как оно произошло на самом деле, а что-то и вовсе додумал. Возможно, где-то он затаил напрасную обиду, а где-то простил того, кого прощать было нельзя.

Его знакомые, родственники, его любовь – все они предстали передо мной такими, какими он обрисовал их. Некоторых мне довелось узнать ближе, и тогда я лучше понял и Принца, и их самих. Но сейчас я расскажу все именно так, как оно виделось Принцу в год его лишений и скитаний.

Я умываю руки.

Как Принц повстречал Изабеллу

С самого раннего детства Принц был несчастен. Ему жилось непросто в замке на горе.

Жизнь принцев не так уж и легка, если вам не нравятся балы, если у вас нет склонности к придворным интригам, если занятия по военному искусству вызывают у вас приступы зевоты, а премудрости управления государством не увлекают вас ни на йоту. Принц хотел слагать поэмы, что порою вменяется королям в заслугу в исторической перспективе, но совершенно не ценится их непосредственными подданными. Подданные ждут от монархов решительности и абсолютного самоотречения.

Но из замка на горе было некуда бежать.

С одной стороны океан разбивался о серый скалистый берег, с другой неприступные горы утопали в лесах. Был лишь один путь вниз: по тоннелю, что петлял в утробе горы при свете бронзовых фонарей и выныривал на лесную дорогу. Тоннель был чудом инженерной мысли – прочные арочные своды, массивные лифты на сложных механизмах для сообщения между уровнями, нескончаемые полчища мастеров и их помощников, паровые двигатели, поршни… Но в замке помнили и о небе. Когда король надумывал издать указ, соколы взмывали в небо, и сотни капсул уносились навстречу королевским наместникам в города и селенья. Это было удивительно старомодно в наш просвещенный век, но выделялось на общем фоне.

Соколиная Башня, так звали этот замок.

На самом деле, башен было четыре, а еще одна – Северная, в которой обитал Принц, была настолько маленькой и на вид хрупкой, что разглядеть ее с земли можно было только в очень ясную погоду, и то если заранее знать, куда смотреть. Четыре главных башни пронзали облака черными застроенными пиками, словно вырываясь из массивного тела главной твердыни и напоминая скорее суровые шпили величавого собора, нежели красу и гордость королевского дворца.

Повторюсь, замок был ужасно старомоден. И пусть придворные ходили во фраках, а дамы одевались в пышные платья по последней лилийской моде, темный камень Соколиной башни и ее узкие окна порой навевали такие же темные и беспросветные мысли.

Замок располагал к меланхолии, а Принц был рожден несчастным. Горе преследовало его даже там, где иной увидел бы только покой и довольствие.

Ему было неуютно в