Желтые ромашки - Алексас Казевич Балтрунас
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Перекресток. Ауксе остановилась, потопталась, повернув вправо-влево возвышающийся на голове снежный сугроб, подождала, пока проедут машины, и все так же медленно зашагала на другую сторону улицы.
— Ты куда это, Ауксе? — окликнули ее.
В подворотне мелькнула заячья шапка. Это Кястас, он из их второго класса.
— Домой, — важно объяснила Ауксе и поплелась еще медленнее. — А что?
— Ничего. — Кястутис сдвинул свою ушанку на затылок. — Вот бедняга! Тебя что, после уроков оставили? — с деланным сочувствием уколол он.
Ауксе надула губы.
— А вовсе вот и нет… — собралась было она объяснить, почему так поздно идет домой, но Кястаса и след простыл.
Задержалась она у подружки, у Милды. Они дружат, сидят на одной парте. Только в школу им не по дороге: Ауксе живет возле универмага, а Милда — по другую сторону реки, за мостом. Сначала Ауксе собралась только немножко проводить подругу, но они заболтались и не заметили, как очутились возле милдиного девятиэтажного дома. Пришлось зайти. Ну и пошло-поехало: перерыли все милдины книги, наигрались с пушистым сибирским котом; и даже после того, как милдина мама напомнила: не пора ли приниматься за уроки, Ауксе не сразу распрощалась. Ушла, когда уже начало темнеть. Путь неблизкий, но Ауксе нравилось идти под снегопадом, и она не спешила. Даже вздохнула, когда в снежной пелене появился наконец ее дом. Во многих окнах уже горел свет. Светились окна и в их квартире. Только теперь, поднимаясь по лестнице, девочка ощутила какую-то тревогу, вернее — укоры совести. Ясно, что мама не похвалит за такой поздний приход. Ведь уже сердилась в прошлое воскресенье, когда, возвращаясь из кино, Ауксе задержалась у подружек. И раньше, когда праздновали день рождения Кястаса… Но разве она виновата, если забывает о времени? Даже не обижается, когда ее забывакой называют. Просто вылетело из головы, что пора возвращаться домой. Вот и сегодня лишь у дверей квартиры сообразила, что поступила нехорошо.
Повздыхала, нерешительно нажала кнопку звонка.
Дверь открыла мама. Не дожидаясь упреков, Ауксе уже в прихожей принялась оправдываться:
— Не сердись, мамочка, что я задержалась! У Милды была. И, понимаешь, совсем, совсем забыла, что пора домой. Вот только теперь вспомнила… Ты же знаешь, какая я забывака…
Мама ничего не ответила. Отряхнула снег с дочкиной шапки и пальтишка, повесила одежду на вешалку.
«Вот здорово! — обрадовалась Ауксе. — Совсем не сердится!»
Надо было скорее садиться за уроки. Что там задано на завтра? Ага! Три задачки по арифметике, страничка чистописания. И еще стихотворение нужно выучить. Целых четыре строфы!..
Ауксе разложила на столе книги и тетради, достала задачник, переписала условия. Еще не приступив к решению второй задачки, почувствовала, что очень голодная.
— Мама, кушать хочу!
Ответ мамы был неожиданный, как гром среди зимы:
— Так ничего нет. Все съели. Ай-яй-яй, только теперь вспомнила, что ты не обедала!
Ауксе насторожилась. Шутит, что ли? Но мама говорила совершенно серьезно, и не оставалось ничего другого, как только решать задачки дальше.
Дописывая задание по чистописанию, Ауксе вспомнила, что завтра физкультура и учительница велела принести матерчатые тапочки. Маме об этом Ауксе еще в прошлую пятницу сказала. И мама обещала пошить. Теперь Ауксе решила узнать, готовы ли.
— Как там с тапочками, мамочка?
— С какими тапочками? — удивилась мама.
— Как это — с какими? Для физкультуры. Я же тебе говорила, что учительница…
— А-а-а!.. Совсем забыла! — всплеснула руками мама. — Придется тебе босиком заниматься.
Ауксе закусила губу. Забыла?.. Повторяет ее собственные слова. Уже в который раз. Нет, лучше уж поругала бы как следует за опоздание… И все осталось бы по-прежнему. И обед готов, и тапочки пошиты. А мама и не собиралась сердиться. Наоборот, казалось, что она смущена, чувствует себя виноватой.
Девочка попыталась учить стихотворение, но ничего в голову не лезло и горло перехватывало до слез. Встала, пошла на кухню, прижалась к теплой маминой руке.
— Я больше никогда не буду так делать, мамочка, — прошептала она, сдерживая плач. — Не буду больше забывакой…
ЛЕСНАЯ КРАСАВИЦА
Долгое время никто не знал, как называется эта груша. О ней даже не вспоминали. И она, старая, высокая, росла себе, втиснувшись в самый уголок двора, словно и не надеялась на лучшее место. Только осенью, когда сбрасывала она листья и украшалась крупными краснобокими, таящими во рту плодами, все вдруг вспоминали о старушке — и дети, и взрослые. «Наша груша, наша вкусная груша!» — дружно повторяли они, облизывая сладкие губы и липкие от ароматного сока пальцы. Но когда опадали последние плоды, о ней снова забывали. Надолго, до следующей осени.
— «Лесная красавица»? — повертев в руке краснобокий плод, удивился сосед из дома напротив. Откусив и посмаковав сочную мякоть, он подтвердил: — Голову даю на отсечение — «Лесная красавица»! В отцовском саду таких целых три росло.
Ему поверили, и старая груша обрела наконец свое настоящее имя. Да еще такое звучное, такое гордое: «Лесная красавица»!..
— Но ведь она уже совсем старая, — после того, как ушел сосед, засомневался Алпукас. — Какая же это красавица, если старуха?
— Не просто красавица, а лесная! — возразил Валдас. — Понимаешь, самая красивая из всех деревьев.
— Но в лесу-то груши не растут.
— Растут! Дикие.
— Но наша ведь — не дикая. Старая, и все.
Алпукас был прав, и Валдас вынужден был, прикусив губу, задуматься. Действительно, странное имя, ничего не скажешь…
— Наверно, так назвали не ее, а ее бабушку или прабабушку, которая росла в лесу, — решил наконец Валдас. — Ведь могло же такое быть? Могло!
Теперь должен был согласиться Алпукас. Ему еще только шесть лет, он на целый год моложе братишки, потому, хочешь не хочешь, а приходится иногда уступать. Ладно, главное, что теперь у их груши будет имя.
Миновала неделя. Шла середина октября. С каждым утром ветер гонял по двору все больше и больше желтых грушевых листьев. И спелых плодов на дереве день ото дня оставалось все меньше. Зато как ждали теперь ребята, чтобы они упали, а утром, отыскав в росистой траве краснобокую грушу, просто нарадоваться не могли. «Наша красавица!» — говорили они.
Наконец осталась только одна «красавица» — высоко-превысоко, на самой верхушке груши. Когда дул ветер, она раскачивалась на тонкой плодоножке, но не падала, а если в просвет между тучами улыбалось солнышко, ее бока сияли, будто позолоченные.
И Алпукас, и Валдас лелеяли в душе надежду, что один из них окажется
