Давно хотела тебе сказать (сборник) - Элис Манро

Как я познакомилась со своим будущим мужем

Перевод Наталии Роговской

Самолет прилетел в полдень, ревом заглушил радионовости, и нам показалось, что еще миг – и он врежется в дом, поэтому все выбежали во двор. Мы увидели, как он идет на посадку, чуть не задевая верхушки деревьев, весь серебристо-красный, первый в моей жизни самолет крупным планом. Миссис Пиблс даже вскрикнула.

– Это называется «жесткая посадка»! – сказал ее сынишка. Джои, так его звали.

– Спокойно, – сказал доктор Пиблс, – пилот знает, что делает. – Доктор Пиблс был вообще-то лошадиный доктор, но он всегда умел успокоить – настоящие доктора это умеют.

Я первый раз нанялась на работу – к доктору и миссис Пиблс: они купили старый дом на Пятой линии, милях в пяти от города. Тогда у городских только-только пошла мода на старые фермы – их покупали не для того, чтоб заводить хозяйство, а просто чтоб жить.

Самолет приземлился через дорогу от нас, на бывшем ярмарочном поле. Место открытое, ровное, там раньше был ипподром, а разные сараи и балаганы давно растащили на дрова, так что самолет мог сесть без помех. Даже дощатые трибуны и те пошли в топку.

– Ну, хватит, – сказала миссис Пиблс ворчливо, у нее обычно был такой голос, когда она вдруг из-за чего-то разволнуется, а потом снова возьмет себя в руки. – Быстро в дом! Нечего стоять раскрыв рот, будто неучи деревенские. Что вы, самолета не видели?

Насчет деревенских – это она не нарочно. Ей и в голову не пришло бы, что я могу обидеться.

Я уже готовилась подавать десерт, как вдруг явилась запыхавшаяся Лоретта Берд и стала в дверях.

– Я перепугалась – думала, врежется в дом, всех вас тут поубивает!

Она жила по соседству, и Пиблсы держали ее за деревенскую. Не понимали, что Лоретта с мужем сельским трудом отродясь не занимались. Он был дорожный рабочий, и поговаривали – горький пьяница, а у них семеро детей. Местная лавка не отпускала им в кредит. Пиблсы сказали ей: «Заходите!» – не понимали они, с кем имеют дело, я же говорю, – и пригласили за стол как раз к десерту.

«Десерт» – громко сказано, настоящего десерта у них в доме не водилось. Выложат на блюдо покупное желе, или бананы кружкáми, или консервированные фрукты из банки, и все.

«Не умеешь спечь пирог – гость не ступит на порог», – говаривала моя матушка, но миссис Пиблс жила по другим правилам.

Лоретта Берд увидала, что я выкладываю из жестянки персики.

– Ой, нет, спасибо, – стала отнекиваться она, – у меня живот такой чувствительный, я фабричное не ем, вот если домашние заготовки – тогда другое дело.

Так бы и дала ей затрещину. Можно подумать, она когда-нибудь сама делала заготовки на зиму.

– А я знаю, чего он к нам сюда прилетел, – сообщила она. – У него есть разрешение садиться на ярмарочном поле и катать людей по воздуху. Платишь доллар – и летишь. Летчик тот же самый, что на прошлой неделе был в Палмерстоне, а еще раньше – вверх по берегу Гурона. Но лично мне хоть приплати – не полечу!

– А вот я бы с превеликим удовольствием, – сказал доктор Пиблс. – Интересно было бы увидеть с высоты все окрестности.

Миссис Пиблс высказалась в том духе, что согласна прокатиться по окрестностям в машине, не обязательно летать. Джои заявил, что хочет полететь, и Хизер тоже захотела. Старшему, Джои, было девять, а Хизер семь.

– А ты, Эди? – спросила Хизер.

Я ответила, что сама не знаю. Мне было страшно, но я не подавала виду, особенно перед детьми, за которыми смотрела.

– Сейчас как все понаедут в своих машинах, пылищу тут поднимут, всю траву у вас вытопчут, я бы на вашем месте сразу пожаловалась куда следует, – продолжала Лоретта Берд.

Она уселась поудобнее, зацепилась ногами за ножки стула, и я поняла, что это надолго. Мистер Пиблс уйдет к себе в лечебницу или уедет на вызов, миссис Пиблс приляжет соснуть на часок, а Лоретта будет тут отсвечивать и мешать мне прибираться. Начнет судачить о Пиблсах в их собственном доме.

– Некогда ей было бы днем разлеживаться, будь у нее семеро по лавкам, как у меня.

Она все допытывалась, часто ли они ссорятся и держат ли в комоде в спальне такие штучки, чтобы не было детей. Если так, то это, мол, большой грех. Я притворялась, что не понимаю, о чем она толкует.

Мне было пятнадцать, я в первый раз жила не дома. За год до того родители поднатужились и отправили меня на два последних года в хорошую школу, чтобы подготовить к колледжу, но мне там не понравилось. Я никого не знала и очень стеснялась, учеба давалась мне тяжело, а в то время учителя с тобой не нянчились, не объясняли все по десять раз, как принято теперь. В конце года в местной газете напечатали показатели успеваемости, и я оказалась в самом конце – набрала всего тридцать семь процентов. Отец сказал: все, хватит, и я на него не в обиде. Так и так я не хотела дальше надрываться, чтобы в итоге выучиться на учительницу. Получилось так, что когда вышла газета с моими позорными результатами, доктор Пиблс у нас обедал – он в тот день помогал нашей корове отелиться, она двоих принесла. Доктор сказал, что я вроде девочка смышленая, его жена как раз ищет такую – помогать ей по дому. А то она связана по рукам и ногам, все-таки двое детей, нелегко одной в сельской глуши. Ну да, ну да, закивала мама из вежливости, но я по ее лицу видела, что она не понимает, отчего жене доктора нужно сочувствовать: ребятишек всего двое, огород не копают, скотины не держат, на что жаловаться?

Когда я наведывалась домой и перечисляла свои обязанности, все покатывались со смеху. У миссис Пиблс была машина-автомат, стирально-сушильная, – я первый раз такую увидела. Теперь-то этим никого не удивишь, я сама столько лет машиной пользуюсь у себя дома, что с трудом вспоминаю, каким чудом она мне казалась в то далекое время, – подумать только, не надо выжимать вручную или возиться с валками, вешать тяжелое мокрое белье на веревки, а потом все снимать. Не говоря уж о том, что воду греть не надо! И еще – мне почти не приходилось печь. Миссис Пиблс призналась, что не умеет делать тесто для пирогов, – больше я такого ни от одной хозяйки не слышала. Сама-то я, конечно, печь умела – и слойки, и бисквит, хоть белый, хоть черный, только им ничего этого было не нужно: якобы они фигуру берегли. Оно бы и ладно, плохо только, что я там частенько ходила полуголодная. Приходилось запасаться чем-то из дома, мама давала мне с собой пончики, и я держала их в коробке под кроватью. Хозяйские дети прознали, и я была не против поделиться, но на всякий случай взяла с них слово не выдавать наш секрет.

На следующий день после того, как приземлился самолет, миссис Пиблс посадила детей в машину и повезла в Чесли подстригаться. Там, в Чесли, была в то время одна хорошая парикмахерша. Она и сама, миссис Пиблс то есть, у нее завивалась и делала укладку, и по всему выходило, что домой они вернутся не скоро. Она всегда выбирала такой день, когда доктор Пиблс не ездил на дальние вызовы: собственной машины у нее не было. В первые годы после войны с машинами было туго.

Я любила оставаться одна в доме и хозяйничать в свое удовольствие. В кухне все было белое и ярко-желтое, а под потолком лампы дневного света. Это потом стали все белое менять на цветное, шкафчики отделывать под дерево и придумали боковую подсветку. Я любила, чтобы света было много. А в двойную раковину, для готовки и мойки, я просто влюбилась. Да и как не влюбиться, если ты всю жизнь мыла посуду в тазу, заткнув дырку-слив куском тряпки, и расставляла сушиться чашки-плошки на стол, на клеенку – и все это при керосиновой лампе! А при такой-то благодати грех не стараться! Ну я и старалась, у меня все сверкало.

И еще, конечно, ванная комната. Я раз в неделю мылась в ванне. Хозяева были бы не против, если бы я мылась чаще, но мне казалось, что это слишком жирно, а может, я боялась превратить праздник в будни. Раковина, ванна, унитаз – все было розовое, и ванна закрывалась стеклянными дверцами с нарисованными фламинго. Даже освещение было розоватое. Под ногами коврик – пушистый и мягкий-премягкий, как снег, только теплый. Зеркало большое, трехстворчатое, во время мытья оно запотевало, и тогда воздух превращался в душистый пар (мне разрешали пользоваться вкусно пахнущими баночками и бутылочками). Я влезала на край ванны и сквозь туман любовалась собой в голом виде, с трех сторон сразу. Иногда я сравнивала жизнь у нас дома и здешнюю жизнь и думала: трудно представить себе, как живут другие, если сам привык жить иначе. Только мне казалось, что если живешь, как у нас дома, намного легче нарисовать себе что-нибудь шикарное – розовых фламинго, теплую ванную комнату и пушистый коврик, – чем наоборот: вообразить себя на месте бедняков. Почему так?