Очень далекий Тартесс - Евгений Войскунский

– Сверкающий, – терпеливо поправил Укруф. – Скажи, Криула, кто были твои отец и мать по крови?

– По крови?.. Да откуда ж я знаю, сияю... фу... сверкающийся... Отец возчиком был при руднике. Возил слитки... Приедет, бывало, в город, весь в пыли, возьмет меня двумя пальцами за нос и говорит...

– Помолчи, женщина. – Судья перевел холодный взгляд на Нирула. – Как известно, – продолжал он, – я хорошо разбираюсь в таких вещах, как чистота крови. Я по сомневаюсь, что у тебя в роду был цильбицен или, напротив, цильбиценка.

– Да нет же, сверкающий Укруф, – нервно возразил Нирул. – Я чистокровный тартессит, уверяю тебя...

Тут из толпы раздался громыхающий бас:

– Эх, лучше уж не обманывать! Уж лучше все как есть... Мать у меня, точно ты сказал, сверкающий, цильбиценка была. Отец в стражниках служил на западной границе, а там эти кочевали, цильбицены, ну он, значит, и спутался с одной...

Укруф подслеповато смотрел на говорившего – коренастого ремесленника с рыжеватым клином бороды.

Я не разрешал тебе говорить, – сказал он строго, – но раз уж ты начал, то продолжай. Ты отец Нирула?

– Да, Нистрак я, медник... Я к чему это? Не годится, думаю, сверкающего обманывать, уж лучше, думаю, все как есть...

– Но ты никогда не говорил мне об этом, отец! – вскричал Нирул.

– Не говорил, точно... Чего уж тут хорошего – с цильбиценами кровь мешать, я законы знаю... Но раз такое дело, не годится, думаю, обманывать высокородных. Я никогда не сомневался, и про эту... Сущность... все как есть знаю. Я наш!

– Похвально, – сказал Укруф. – Похвально, Нистрак. Чистосердечное признание отчасти искупает тяжкий изъян твоего происхождения. Можешь вернуться на место. – Он снова обратился к Нирулу, и тот перевел растерянный взгляд с отца на судью. – Доказано, Нирул, что ты не совсем чист по крови. Пойдем дальше. Ты сам признал, что ты сын медника. Почему ты не стал работать в отцовской мастерской?

– Я... я сызмальства писал стихи. А это занятие ничем не хуже иных...

– Рассуждаешь, – неодобрительно заметил Укруф. – Стихотворство не всем дозволено. Где ты выучился стихотворству?

В глазах Нирула зажглись гордые огоньки.

– До сих пор я полагал, что стихотворство – дар богов и не нуждается в дозволении. Я не могу не писать стихов – так же, как не могу не дышать. Мои стихи заметил сам сверкающий Сапроний, и он напутствовал меня...

– Ты ввел меня в заблуждение! – звучным голосом объявил Сапроний, привстав с сиденья и упершись руками в барьер. – Да если б я знал, что в твоих жилах течет презренная цильбиценская кровь, я бы велел рабам отлупить тебя бычьими плетьми, а стихи твои выбросил бы в яму для отбросов!

Нирул сник. Он опустил светловолосую голову, зябко повел плечами.

– Говорил я ему, – прогромыхал Нистрак, – говорил: брось писанину, не нашего ума это дело... Старшие его братья работают со мной но медному ремеслу, не суются куда не надо... А этот... Вон, разоделся. Одежду ему пеструю подавай и сладкую еду... Умничает все...

– Тебе не следует говорить без дозволения, – сказал Укруф, – но объясняешь ты правильно. Что станется с Тартессом, если все сыновья медников, пренебрегая своим ремеслом, начнут строчить стихи? Кто, я спрашиваю, станет к горнам? Уж не блистательные ли?

– Го-го-го-о! – грубый хохот прокатился по толпе горожан. – Блистательные – к горнам! Умо-ора!

Укруф выждал, пока прекратится смех, и торжественно продолжал:

– Как видите, смешна даже мысль о подобной нелепости. Прислушайся, Нирул, к здоровому смеху своих сограждан, и ты поймешь, сколь тщетны и преступны твои потуги расшатать Великое Неизменяемое Установление.

– Я не расшатывал! – возразил Нирул, побледнев. – Наоборот, я в своих стихах воспевал Неизменяемость...

– Ты воспевал, – иронически отозвался Укруф. Рука его нырнула в складки черного одеяния и извлекла лист пергамента. – Посмотрим, как ты воспевал. – Он отдалил пергамент от глаз. – Вот. В конце одной строки «Арган», а в начале следующей – «тоний». Страшно вымолвить, но ты раздвоил великое имя царя Тартесса.

В толпе послышался ропот. Сверху, с возвышения, где сидели высокорожденные, неслись негодующие выкрики.

– Сверкающий! – воскликнул несчастный Нирул, приложив руки к груди. – Клянусь Нетоном, это непреднамеренная описка... Перо в порыве вдохновения подбежало к краю пергамента и... Всеми богами клянусь, у меня даже в мыслях не было посягать...

– Пергамент доказывает обратное.

– Это стихотворение... оно удостоилось на состязании высочайшего одобрения!

– Для слуха было незаметно, но недремлющий глаз светозарного Павлидия сразу обнаружил преступное намерение.

– Это ужасная ошибка! Я всегда боготворил Ослепительного, мудрого учителя поэтов Тартесса... Я всегда следовал...

– Помолчи, Нирул. Кричишь, как на базаре. Твое преступление доказано. Теперь я спрашиваю: случайно ли оно?

– Случайно, сверкающий, клянусь...

– Оно не случайно. Мне известно, что ты втайне сочиняешь стихи, уклоняющиеся от образцов.

– Навет!

Укруф сделал слабое движение рукой, и тотчас слева из толпы горожан выдвинулся человек с неприметным, как бы заспанным лицом. Он почтительно поклонился судье, тренькнули его медные серьги.

– Говори все, что знаешь, Карсак, – велел Укруф. – Нам следует выявить истину до конца.

– Я знаю немного, сверкающий, – начал Карсак с некоторою опаской. – Но долг повелевает мне разоблачить даже малейшее сомнение... Однажды я слышал, как поэт Нирул читал в узком кругу тайные стихи. Там было сказано... Дословно не припомню, но была там строка... Мол, никому не ведомо, зачем Тартессу голубое серебро, но... как там дальше... но голубое небо нужно каждому...

Мгновение стояла мертвая тишина. Потом прошелестел женский голос:

– Какой ужас...

И сразу выкрики:

– Умник проклятый! Зачем, говорит, голубое серебро!

– Делать им нечего, писакам.

– Стишки кропать каждый сумеет, а вот постоял бы у горячего горна.

– На рудники его, умника этакого!

– Ну подожди, Карсак, продажная собака, выпустят тебе кишки!

До сих пор судья Укруф сидел неподвижно, бесстрастно, но при последнем выкрике мигом выпрямился в кресле, вперил в толпу жесткий взгляд.

– Вот оно! – провозгласил он высоким своим голосом. – Вот оно, пагубное воздействие сомнения, вредоносные плоды недозволенного стихотворства. Угрожают честному служителю тартесского престола! Никто тебя не тронет, Карсак, ты под охраной закона. А тот, кто выкрикнул угрозу, – тут Укруф еще повысил голос, на впалых его щеках проступили алые пятна, – этот злодей пусть не думает, что уйдет от возмездия! – Он перевел взор на подсудимого, заключил: – Преступление Нирула, сына медника Нистрака, внука цильбиценки, пробравшегося в стихотворцы, доказано. Закон двенадцатый гласит...

Укруф поднялся, воздел руки, прочитал нараспев:

Имя и званье владыки Тартесса священны -С трепетом сердца, с любовью мы их произносим.Если же Кто, недостойный, замыслив злодейство,Устно иль в грамоте, тайно иль явно посмеетИмя иль званье царя осквернить измененьем -Будет казнен, как опасный злодей и изменник:Кожу с живого злодея содрав и нарезав ремнями,Теми ремнями его умертвить удавленьем.Все же именье злодея в казну отписать, в Накопленье.

Выждав немного, добавил:

– Однако милосердный наш царь Аргантоний разрешает заменять смертную казнь высылкой на рудники, дабы обильным потом преступник мог искупить вину и заслужить прощение. Приговариваю Нирула, бывшего стихотворца, к работам на руднике голубого серебра. Суд закончен.

Стражники шагнули к Нирулу, взяли за руки. Раздался жалобный голос Криулы:

– Укруф, не губи моего сыночка... Пощади-и-и!

– Перестань... – бормотал Нистрак. – Слышь ты... Накликаешь беду на нас всех... Отрекись лучше...

– Пусти! – рыдала Криула, вырываясь и простирая руки к судье. – За что... За что губишь!

Нирул смотрел на мать, лицо у него было перекошено. Вдруг сильным движением он оттолкнул стражников, бросился к краю бассейна, закричал исступленно:

– Не проси у них пощады! Мне уж все равно – не вернусь я... Протрите глаза, тартесситы!..

Подоспели стражники, один ткнул Нирула в спину древком копья, другой хватил плашмя мечом по голове. Нирул зашатался, рухнул на четвереньки.

* * *

 – Свирепые, однако, законы в вашем Тартессе.

– Рабовладельческие. Мы-де устроили все так, как нам

удобно, и ничего менять не позволим. Вот, например, лет за

сто до описываемых нами событий в Локрах, греческой

колонии в Южной Италии, был закон: тот, кто хотел внести

предложение об изменении существующего порядка, должен был