Путешествие в Россию - Йозеф Рот

для разгрузки товаров. До чего же приятно всё просчитывать! Из сводчатых шатров, похожих на большие суфлерские будки, доносится плаксивая турецкая музыка, слышны звуки «сас» и «тар», они где-то на грани между диким и чувственным… там идет торговля.

VIII

Русские улицы

(Перевод Полины Ахметзяновой)

Frankfurter Zeitung, 31.10.1926

Улицы советских городов поначалу кажутся красочными и полными жизни. У многих женщин на головах красные косынки, туго стянутые сзади в большой узел. Единственное и притом практичное проявление революционной моды. Дам постарше красный головной убор молодит, а юным – добавляет дерзкого эротизма. Кое-где на домах развеваются красные знамена. Над дверями и вывесками – красная советская звезда. Киноафиши по-деревенски наивные и пестрые. Перед витринами магазинов толпятся люди, им нравится кружить по улицам; город вообще полон движения. Общественный же транспорт нарочито, и, пожалуй, назидательно противопоставлен прохожим, в нем чувствуются скорость, темп, Америка. Встречаются добротные английские автобусы новейшей конструкции, они легче и надежнее берлинских и парижских. Плавно и резво несутся они по худшим в мире русским мостовым, которые больше похожи на каменистый берег моря. Звонко, словно будильники, звенят трамваи. Автомобильные гудки напоминают пронзительный щенячий визг. Лошади весело цокают копытами. Лоточники во весь голос, с шутками и прибаутками нахваливают товар – скорее себе, чем покупателям. Над крышами домов блестят и переливаются сказочные купола церквей, золотые луковицы, плоды пестрого, диковинного, экзотичного христианства.

И всё же советские улицы видятся мне серыми. Заполонившая их масса – серая. Она поглощает красный цвет косынок, знамен, звезд и золотой блеск куполов. Сплошь нищие и невзрачно одетые люди. От них веет великой в своей подавляющей сознательности и патетичной в своем жалком убожестве серьезностью. Русские улицы напоминают декорации социальной драмы. В воздухе стоит запах угля, кожи, еды, труда и человека. Здесь царит дух народных собраний.

Словно считанные часы назад распахнулись городские и заводские ворота, узкие двери тюремных камер и парадные порталы вокзалов; словно всего час назад были разобраны баррикады, пришли в движение паровозы, были прорыты туннели, разорваны цепи; словно всего миг назад были освобождены народные массы, и вся страна вздохнула полной грудью. Не хватает лишь радостного белого, это цвет цивилизации, как красный – цвет революции. Не хватает светлой радости, которая присуща старому, совершенному миру, но не миру становления. Не хватает присущей изобилию легкости. Здесь или нужда, или необходимость. Кажется, я бреду по полям, и пусть все они засажены картофелем, они приносят лишь горькие плоды.

Многое решается на ходу: сапожники в деревянных будках, шнурки черного и коричневого цвета, скромные пирамидки из банок с гуталином; крупные серые набойки на каблуки из резины, подковы для людей. Прохожий останавливается, поднимает ногу, его подковывают. Сапожник-кузнец орудует молотком, в вечерних сумерках летят искры. Тут же примостились закутанные женщины, торгуют семечками. За две копейки получаешь целый стакан, чаще всего с горкой. Каждый пятый щедро сплевывает серую шелуху. Живописный отряд оборванных, бездомных детей, они бегают, слоняются и сидят прямо на мостовой. Попрошайки всех мастей, от мала до велика, хищным взором высматривают благородные сердца. Меланхолики с вечным немым укором, священники, пугающие загробной жизнью и завывающие о своем на мотив церковных гимнов, женщины с детьми, дети без женщин, ампутанты и симулянты. Импровизированные лавочки со всякой всячиной. По левую руку – часы, по правую – дамские шляпки, покачивающиеся на ветру. Слева молотки, ножи, гвозди, справа – бюстгальтеры, чулки, носовые платки.

Меж ними теснится толпа: мужчины в дешевых блузах, многие в кожанках, все в коричневых и серых кепках и в серых, коричневых, черных рубахах; много крестьян и выходцев из деревни, первое поколение, привыкшее ходить по тротуарам; солдаты в длинных желтых шинелях, милиционеры в темных, темно-красных фуражках; функционеры с портфелями, легко, впрочем, опознаваемые и без них; граждане из бывших, сохранившие верность белым воротничкам, в шляпе, с черной бородкой – по моде русской интеллигенции девяностых годов – и непременно с пенсне на тонкой золотой цепочке, заведенной за ухо; дискутанты, направляющиеся в клуб, на ходу открывшие дебаты; несколько робких, весьма заурядных, придорожных жриц любви; прилично одетые женщины попадаются крайне редко; но ни одного безучастного, беззаботного человека. На каждом отпечаток тяжелой жизни, полной труда и забот. Будь то рабочий, чиновник или конторский служащий. Кто-то уже активист, а кто-то собирается. Кто-то уже в партии, кто-то готовится вступить. (Даже беспартийность – позиция.) Все постоянно заявляют о своих взглядах на новый мир. Уточняют свою точку зрения. Никто не остается в стороне. Всякий и всегда являет собой активного члена общества. Один организует, другой считает, третий начинает кампанию, четвертый принимает резолюцию, пятый – делегацию, шестой ее сопровождает; один исключен, другой принят; кто-то собирает, кто-то доставляет, а кто-то ставит печать – вперед, вперед, вперед! Весь мир – один огромный, чудовищный механизм. Задействован каждый, и стар, и млад, и каждый отвечает головой. Тут идет великое строительство, что-то засыпают, носят куда-то кирпичи, здесь руины, там – стройматериалы – и все карабкаются по лесам, стоят на стремянках, поднимаются по лестницам, ремонтируют, сносят. Никто еще не стоит свободно и независимо на земле.

Вот почему иногда улицы даже самых старых русских городов (Киева, Москвы) кажутся мне улицами Нового света. Они напоминают молодые города западных американских колоний с их атмосферой упоения и непрерывного становления, погони за удачей и бесприютности, отваги и самопожертвования, недоверия и страха, примитивнейших деревянных построек и сложнейшей техники, романтичных всадников и прагматичных инженеров. Сюда тоже съехались люди со всех концов огромной страны (население каждого города ежегодно меняется), впереди их ждут голод, жажда, борьба и смерть. Здесь и сейчас образуют: доски, сломанные кресты, разрушенные дома, колючая проволока у палисадников, строительные леса у недостроенных зданий, старые памятники, уничтоженные возмущенной толпой, и поспешно возведенные новые, храмы, преобразованные в клубы, причем ни один клуб храма еще не заменил, разрушенный уклад и медленное становление нового. Порой даже слишком, чересчур нового, чтобы устареть, с американским клеймом на лбу, американский подход – исходная цель новых русских архитекторов. Русские улицы устремляются от дремлющего Востока – на самый Запад, от попрошайки – к световой рекламе, от медлительной повозки – к дребезжащему автобусу, от iswoschtschik’а – к шоферу. Еще чуть-чуть – и Нью-Йорк.

Стыдно признаться, порой меня охватывает вполне ощутимая грусть. Среди восторга перед миром, который, на голом энтузиазме, без денег, без друзей, издает газеты, пишет книги, строит станки и фабрики, роет каналы, едва захоронив павших, – среди этого восторга меня охватывает