Мальчик как мальчик - Александр Альбертович Егоров

и белых кедах, светящихся в темноте. У меня по спине вдруг поползли мурашки. Я вспомнил, что обычно случается после таких сцен прощания в голливудских фильмах.

Но Светка положила руку мне на колено. Это был ее проверенный жест примирения. И я успокоился. Какого черта, подумал я. Мы сами делаем свой Голливуд.

Оглянувшись, я успел заметить, как ты легонько взмахнул рукой, как тогда, в бункере, по-немецки. Потом повернулся и взбежал по ступенькам на крыльцо – только пятки засверкали.

Все в порядке, подумал я. И надавил на педаль.

* * *

А потом зарядили дожди, и запахло настоящей осенью; сезон дождей означал для нас новые капающие с неба денежки. Сделав кое-какие подсчеты, я повеселел. «Коллекционер» в Питере делал неплохие сборы. Чёс юмористов по провинции приносил пусть и стыдную, но совсем не скудную прибыль. Теперь мы могли по-серьезному вложиться в «Маргариту».

Появилась и первая пресса.

«Маргарита»: коктейль для маргиналов, —

это был заголовок одного сетевого доноса, который я даже читать не стал. Другой напоминал о «Битлз» и понравился мне гораздо больше:

Magical Mystery Дурь

Конечно, мы маялись дурью. Причем не особо это скрывали. Иные картины придумывались прямо на репетициях. Как, например, твое явление на фуршете у Грибоедова – помнишь?

На сей раз сцена представляла собой интерьер модной художественной галереи: гладкие стены, расписанные веселыми мухоморами, ускользающий свет по углам, как-бы-случайно-разбросанные предметы – они должны были изображать инсталляции. Так, у дальней стены был хорошо виден большой силиконовый член и пояснительная надпись над ним: «Art de cock». «Это про кокс?» – спросил ты как бы даже смущенно, когда увидел инсталляцию впервые. «Это про искусство», – отвечал Савик Рогозинский, усмехаясь.

Искусно подобрав фильтры софитов, осветители добились мистического эффекта: сцена превратилась в экран телевизора. Картинка вроде даже подрагивала слегка, как будто камера дрожала в руках у телеоператора, пропустившего третий welcome drink. Люди из массовки слонялись по сцене и спускались в зал, с бокалами в руках и со скучающими рожами. Зритель должен был чувствовать себя взаправду на закрытой презентации – а ведь наш зритель в обычной жизни только и делал, что шлялся по таким презентациям, так что попадание было стопроцентным.

В углу сцены, между прочим, громоздился белый рояль Yamaha. Длинноволосый тапер вполсилы наигрывал «Hallelujah» из Ника Кейва. Я бы никогда не узнал об этом, но мне рассказала Светка. Она обожала песни этого мрачного барда из ее детства. Я их терпеть не мог.

Ждали Мастера, и не было Мастера; так прошло минут пять или даже больше. Заунывно пел рояль. Длинные патлы пианиста свисали до самых клавиш.

Наконец скрипнула дверь. Через весь зал проследовала процессия: три или четыре охранника в удушливо-черных костюмах и в черных же очках, волшебная Маргарита с букетом роз и позади всех автор, ведомый под руку еще одним статистом.

Внесли и книгу. Бутафорский томик режиссер попросил сделать побольше и поярче, чтобы было видно даже из последних рядов. На обложке что-то алело и белело, а надпись

АЛЫЙ ПОДБОЙ

издалека читалась двусмысленно. Будто с какой-то подшлёпкой, – заметил в свое время Савик, и все согласились.

Итак, Мастер показался на сцене. Играл его уже упомянутый Юра Ким – невысокий плотный парень с широким лицом и чуть раскосыми умными глазами. Он был закутан в дизайнерский плащ, скрывавший фигуру; на голове у него красовался черный бархатный берет с вышитой золотом буквой «М» (или перевернутой W, как показалось некоторым). Этот берет Юрик нарочно напялил набекрень.

Да и сам Мастер заметно пошатывался. Он помахал рукой всем присутствующим и утвердился на высоком барном табурете, поджав ноги.

– И снова здравствуйте, – сказал он.

Тусовщики захлопали. Пианист пробежался пальцами по клавишам, изобразив «аллилуйя».

– Я должен сделать важное заявление, – сказал Мастер сухо. – Все мои прежние книги – полное дерьмо.

Рояль смолк.

– Черный пиар. Позорный product placement. Мне стыдно. Верите, нет?

Возникла секундная неловкость. Затем сигнал был принят. Тихие смешки пробежали по залу.

– Сожгите их, – попросил Мастер. – Сожгите. И «Сучий Потрох». И «Дьяволиаду» в особенности. Я уже молчу про яйца…

Тут и вправду ему пришлось замолчать: мнимую шутку приняли, что называется, на ура. Раздосадованный Мастер поднял руку и стал горячо говорить что-то, но народ принялся вновь хлопать, и слова потонули в аплодисментах, как Пастернак в фарисействе. Тем временем выступавшему поднесли водки; он хлопнул стопочку и скривился.

– Ладно, ладно, черт с вами, – махнул он рукой. – Клал я на вас с подбоем.

Взрыв смеха заглушил его речь (так было записано в сценарии: «взрыв смеха»). И тогда на первый план уверенно выступил черноглазый красавец-пират с кинжальной бородой – Арчибальд Гельмгольц, главный распорядитель. Высокий и статный, он приобнял Мастера за плечи (тот покачнулся на своем насесте), приобнял, расплылся в улыбке и объявил:

– Э-э, никак нет, дорогие мои! Здесь мы имеем случай так называемого вранья. Маэстро изволит скромничать. Книги, граждане, никакое не дерьмо, а – настоящие! И нечего тут рассусоливать. Сказано же: рукописи не горят, деньги не пахнут. А Мастеру нашему больше не наливать, – он поднял палец вверх. – От лукавого это все, от лукавого! Так что же, давайте кино смотреть?

Публика одобрительно загудела. «Кино-дерьмо», – бормотал меж тем Мастер, сползая с табуретки. Его вконец развезло. Маргарита что-то шептала ему, поминутно оглядываясь. Букет алых роз она сжимала в руке, будто вот-вот нахлещет бедняге по морде! Неподдельная ярость светилась в ее глазах. Светка не любила пьяных, даже пьяных понарошку.

Но вот по команде распорядителя на одной из стен, свободной от мухоморов, засветился белый прямоугольник. По нему побежали цветные тени. Тапер заиграл какую-то тягомотину.

Стоит ли говорить, что фильм тоже был бутафорским? Для «Алого Подбоя» мы подрезали куски много откуда, даже из «Последнего Искушения Христа» (с оригинальным саундтреком). Мы не стеснялись. В конце концов, выдуманному нами Арчибальду Гумбольдту не впервой было крутить у себя в галерее пиратские копии, за то и прозвали его флибустьером!

На экране менялись пейзажи. Двигались фигуры. На них можно было не смотреть. Я-то знал, что будет дальше, и просто ждал.

Но вот шевеление возникло в кулисах, и все взоры обратились туда. Засветился, замигал там огонечек, и длинная белая мумия сама собой выплыла на сцену, прямо под мерцающий луч проектора. И стало ясно, что вовсе это не мумия, а юный поэт Ваня Бездомный, резидент богемного журнала «Русский Крокодил». Только не с бейджиком на шее и не с дежурным бокалом, а лохматый, босой, в беловатой разодранной толстовке