Осторожнее с огнем - Юзеф Крашевский

Между ним и природой есть какая-то дивная связь, в биении сердца ощущает он движение жизни вселенной: он понимает цветы, запах, блеск, шум лесов, рек, живые голоса, небо, разговор цветов; словно, сошел на него дух, который вдохнул ему знание всемирного языка, каждая радость потрясает его, каждая грусть находит сочувствие, каждую мысль он понимает.

Так, если кто откроет свою кровавую рану, сильнее ощущает ей каждое движение воздуха, теплоту и холод. Неужели любовь — рана, как думали в старину? Нет! Любовь — великий узел, который соединяет все на свете; достигнув его, ощущаешь в себе силу всей природы, и как электрический ток, что-то таинственное соединяет нас с целым. Позже мы изменяемся, отделяемся от людей, чувствуем себя, и только себя понимаем.

Любовь — высокое слово, но убогое и слабое для выражения того, что означает. Любовь — природа, Бог, жизнь, — все наконец. Что существует — то все любовь, а с неба, кроме нее, ничего не видно. Живая природа ничто иное, как любовь, а стремление к общности соединяет это чувство, как спаивает камни из атомов, тучи из невидимого пара.

Все, что есть прекрасного, доброго, справедливого, это любовь, а страстное чувство двух любящих, только отрывок, только ветка огромного дерева, под тенью которого дремлют миры и солнца, и звезды, и пространства лазури.

Одна только любовь недобрая, ложная, моральная смерть, это — любовь самого себя. Все, что только есть злого на свете, что называется злом, происходит от себялюбия. Оно разлучает, разрывает, уничтожает, мертвит. Через него гибнут взаимности и гаснут миры во вселенной. Пусть земля остановится на миг в страстном беге вокруг солнца — смерть ей; пусть человек на минуту замкнется сам в себе — смерть ему. Жизнь — любовь.

Любовь — жертва, но жертва отрадная, добровольная, без взгляда назад. И нет любви без жертвы: каждая любовь живет ею.

Посмотрите на небо — сколько там миров, вечно кружащихся около светила, которому посвятили они существование, взгляните на общество людей, и если в них погас дух любви и пожертвований — они не более, как пепел и развалины.

Так думал Ян, и воспламененный мечтами, уже вечером остановился у креста против отцовского дома.

Под крестом молился старик; лицо его светилось христианской кротостью.

— Какая причина, Ян, — начал старик, — что серый возвратился без тебя? Я знал, что он не мог вышибить тебя из седла — это было бы чересчур стыдно; вероятно, ты слез и неосторожно пустил его.

— Что-то вроде этого, — отвечал Ян, целуя руку отца.

— Зато он тебе разбил вдребезги прекрасное седло; должно быть катался, негодяй! Хорошо еще, что не искалечился, я сам его осматривал. Но где же ты был?

Не желая скрытничать, Ян рассказал о своих первых встречах и о сегодняшней с Юлией и Марией, не утаивая, что одна из девушек сильно его занимала.

Старик покачал головой и нахмурил брови.

— Что-то слишком быстро, — отвечал он, выслушав сына, — и не приведет ни к чему. То аристократы, а мы простые люди; они горды, словно происходят от дочери Батория… Из этого быть ничего не может, только напрасно окровавишь свое сердце. Вот если бы ты нашел себе убогую, но скромную и трудолюбивую шляхтяночку, я от души благословил бы.

— Впрочем, если им нужно происхождение, я сам дворянин.

— Не сомневаюсь, как все Дарские, ты и в душе благороден.

— Притом же я имею состояние.

— Состояние, друг мой, сегодня есть, а завтра и нет. С ним надо обходиться, как с вкусным блюдом; лучше его не отведывать, чтобы после не жалеть, как не будешь иметь его; а владея богатством, не должно прилепляться к нему душою. Посмотри, как мало я обращаю внимания на свою бедность! Жаль мне только моих честных крестьян, а все, по-прежнему, ем тот же суп и ту же кашу, оттого, что не приучал себя к изысканной пище, и это для того, чтобы после не жалеть о ней.

— Мне тоже очень мало нужно, вы знаете.

— И потому-то не желаю тебе жены ни богатой, ни знатного рода. Тебе известно, что значит у нас хорошее образование — изнеженность. С подобной женой и ты испортишься, сделаешься бабой, а это уже последнее дело для мужчины. Возле этой куклы вынужден будешь расточать угодничества, ходить по струнке и, может быть, впоследствии служить ширмой любезникам. Нет, сын мой, не этого нужно нам обоим. Желал бы я тебе простую, добрую девушку; с ней, по крайней мере, ты не сделался бы запечником.

— Но неужели все дурно в том воспитании и свете, которых вы не любите?

— Нигде нет людей совершенно дурных; есть и там много добра, но зла больше. Поживешь и увидишь. Свет должен перемениться. То, что у вас теперь называется цивилизацией, прекрасным воспитанием и избранным обществом — изменится совершенно. Ваши перышки, дорогие куклы, что крадут у вас сердца понемногу, ваши обычаи, которые и время отымают, и надевают цепи, ваша нежность, чувствительность в безделицах и хладнокровие в делах серьезных — непременно должны перемениться. Верю, как в Иисуса Христа, что на свете все идет к лучшему. Его учение ведет нас не только по смерти к небу, но и ведет к счастью, насколько оно может быть здесь нашим уделом.

Старик замолчал, посматривая на леса, за которыми еще мерцало красноватое зарево заката.

— Слушал я вас с чувством, — отвечал Ян тихо. — Все, что вы говорите — истина, но вы больше угадываете, нежели знаете настоящий свет, потому что никогда не хотели посмотреть на него.

— Так, но ты знаешь и то, что я не сижу праздным в своем уединении; глаза мне служат, а книга никогда не наскучит. В ваших книгах прекрасно обрисовывают свет, не в то время, когда желают достигнуть этой цели, но тогда, когда о том и не помышляют. Люблю коня, собак, свежий воздух, деятельную жизнь, но должно же питать и душу; иначе мы были бы животными. Знаю ваш свет, и оттого он мне не любопытен. Хотя теперь наш старопольский и унижают, и некстати прикрашивают, однако, он был гораздо достойнее потому, что в нем обитал дух Христа Спасителя. Преступления были, как всегда и везде, но общее направление, дух века по вашему — дышало верой, братством, надеждой… Теперь много слов, а искренности мало; каждый говорит, а никто не исполняет. Боюсь за вас: пока придет хорошее, много должны вы еще будете вытерпеть.

Старик помолчал немного.

— Ну, расскажи мне что-нибудь побольше о той прекрасной девушке, которая на беду так заняла тебя.

— Что же я расскажу еще? Она хороша, обе они хороши. Умна, словоохотлива.

— Это еще немного.

— Но если бы вы знали, как она очаровательна!

— Сказал бы тебе кое-что, да ведь ты рассердишься.

— На вас?!

— Ну, прости же старику. Есть два рода женщин, и древние язычники, у которых было много толку, хотя случались и промахи, искусно их разделили. Стеречь свой домашний очаг римлянин искал матроны скромной, трудолюбивой, домоседки, на гробу которой мог бы написать: пряла шерсть, стерегла огонь. Но если дело шло о сладострастии, приправленном аттической солью, красотой, очаровательной грацией, тогда тот же римлянин шел в домики к своим Лаисам, Аспазиям. Ни один из них, однако ж, не женился на Аспазии, Фрине или Сафо. Верь, что наиостроумнейшие женщины, к которым так и льнет сердце — самые опасные творения на свете. Им беспрестанно необходимы шум, блеск, суета, новые моды, новые чувства. Скажи же, как после этого жениться на подобной особе?

Ян молчал.

— Никто, — продолжал старик, — не посмотрит на тихую, скромную, удаляющуюся от света женщину, а это-то и суть алмаза, которым цены не знают. Вероятно, ты слыхал, что алмаз, когда его промывают из песка и грязи, не представляет ничего особенного, а он украшение короны; между тем, как дрянной камешек иногда блестит словно что хорошее. Так и с женщинами.

— Неужели всегда?

— Конечно, не всегда, но трудно попасть на исключение, а рассчитывать на это счастье — значит, искушать Господа Бога. Однако пора домой, — сказал старик, подымаясь с камня. — Вижу Доротея и Каспара, которые понесли мне миску супу через сени; иначе не шли бы они с огнем через мою комнату.

Сказав это, старик выпрямился, и они с Яном спустились в молчании в глубину оврага. Ян хотел подать руку отцу, но тот отказался.

— Что это, ты считаешь меня калекой?

— Однако, ночью…

— Разве же я здесь не знаю каждой песчинки? Прежде ты, брат, спотыкнешься, а мне еще, слава Богу, ноги служат помаленьку.

Так разговаривая, перешли они овраг и взобрались к дому, по крутой с перилами тропинке. Привыкнувший старик даже не запыхался, несмотря на то, что подъем был довольно труден. На дворе встретили они Каспара, который шел звать их ужинать.

Небольшой, коренастый, с узким лбом, растрепанным чубом, широкоплечий, с длинными руками и отвислыми губами, Каспар имел весьма непривлекательную наружность. Но не было слуги ему подобного: первым качеством его было то, что желания господина всегда были его собственными желаниями. Всегда он угадывал его мысли, предупреждал желание, сообразовался со вкусом и мало того, что повиновался, но ему не нужно было приказаний.