Повестка без адреса - Иван Зорин

Это не Африка, тут замешана политика, тут на карту поставлен престиж.

А вода всё прибывала. Оказались затопленными подвалы, и наружу вылезли тысячи серых крыс.

— Осетины — народ мужественный, — чистил винтовку Дзаркоев. — У нас в процентном отношении в Великую Отечественную больше всех героев, награждённых золотой звездой…

— Будет ещё один, — в упор посмотрел Седой. И добавил всего одно слово: — Аэропорт…

Дзаркоев переглянулся со Шмелем.

— Не сомневайся, командир, сделаем…

— Возьмите с собой Щепку — для комплекта…

Седой имел в виду так называемые «масхадовские» тройки, чеченское изобретение, хорошо зарекомендовавшее себя в Грозном, — снайпер, пулеметчик, гранатометчик.

В штабе НАТО выделили два полка из сил быстрого реагирования. Но явно опоздали. Взлётно-посадочные полосы на базе под Ригой были повреждены, приземлиться стало невозможно.

События развивались стремительно. Страна за страной спешили осудить происходящее. Некоторые обозреватели СМИ увидели иракский след. Другие — «руку Минска». Белорусскому лидеру пришлось заявить, что Минск не заинтересован в пожаре у соседа.

Над Ригой выбросили десант. Сотни куполов забелели в утреннем небе. Но с земли кусались. На армейских складах оказались «стингеры», и один транспортный вертолет был сбит. Глазам приземлившихся парашютистов открылась страшная картина. Не верилось, что такое могла совершить горстка бойцов. Их видели то там, то здесь, и слухи преувеличивали их количество. В штабе НАТО считали, что боевиков минимум сотня. Назывались и большие цифры. Но их было семеро, не сумевших пережить гибель своих богов, и отчаяние удесятеряло их силы.

Они показали, что в технократическую эпоху никакой военный блок не гарантирует безопасность своим гражданам, что к любому крупному городу можно подобрать свой ключ и несколькими точечными ударами поставить его на колени. После Риги Европа должна была окончательно проститься с мифом о своей неуязвимости и, как следствие, неподсудности. Планета стала теснее, и европейцы должны осознать ответственность за новый порядок, за свою политику во всех частях света. Теперь горячие точки появились под боком, теперь из каждой могут нанести ответный удар.

Перед терактом в XXI веке все равны. В условиях глобализации он играет ту же роль, какую ядерное оружие играло в период холодной войны, являясь фактором сдерживания.

А значит, залогом демократии.

Заминировали президентский дворец. Он должен был взлететь на воздух, и это станет ещё одной пощёчиной режиму.

Подогнали БТР, но в узких рижских улочках не развернуться, и Саблин сжёг его из гранатомёта.

Бои на подступах к президентскому дворцу…

На свете не бывает двух одинаковых смертей, смерть, как и жизнь, у всех разная. Первым погиб Виглинский.

Лезть под пули никому не хочется, и натовские командиры быстро организовали ополчение из местных военных. Они и штурмовали здание, где засели Виглинский с Шатуном. «Ваша страна — вам её и защищать», — криво усмехнувшись, подстегнул их натовский полковник, державшийся позади. И нацепив бронежилеты, латыши храбро бросились вперёд. Человек двадцать, обогнув дом, заходили с тыла, в то время как натовцы прикрывали их огнём. Ворвавшись в здание с чёрного хода, они изрешетили Виглинского. Среди стрелявших был и рядовой Хельмут Фолманис. А через мгновенье погиб Шатун. Он бросился на выручку. Но его смела вторая волна атакующих. Удача не изменила ему и в смерти, он умер без мук.

Шатун с Виглинским отстреливались через разбитое окно, и вокруг их тел во множестве валялись ещё дымившиеся гильзы и осколки стекла…

Выкинув белый флаг, отпустили Валдиса Затлерса. «С пленными не воюем», — попрощался Седой. Провожать его спустился Шмель. И поплатился. На обратном пути получил пулю меж лопаток. «С террористами не договариваются», — проворчал натовский снайпер.

Егор Неробеев на гружёном взрывчаткой БТР врезался в гущу натовских войск.

Шальная пуля сразила Василия Саблина. Она попала в голову, и он умер мгновенно.

«Командир, — донёсся сквозь дым голос засевшего на верхнем этаже Циклопа, — я ни о чём не жалею…»

И это были его последние слова.

Последовал оглушительный разрыв гранаты, посыпалась вниз штукатурка.

В полночь всё было кончено.

Дольше других прожил Растворцев. И дольше других умирал. Он истекал кровью в президентском дворце, отстреливаясь до последнего. Когда он почувствовал, что силы оставляют его, то в последний раз взглянул на темнеющее звёздное небо.

И повернул ручку взрывателя.

Их было семеро: Вася Саблин, Ренат Саляхов, Егор Неробеев, Александр Шалый, Иван Дзаркоев, Павел Виглинский, Сергей Растворцев. Они были способны на многое, готовые пожертвовать собой, они могли стать героями своей Родины.

Но теперь они спали. Выпив «четверть» самогона, они растянулись прямо на лавках в остывшей деревенской бане, проговорив до утра, каким бы могло быть их будущее, какой прекрасной могла стать их смерть.

ДЛИНОЮ В ВЕЧНОСТЬ

— Эй, почему не работаешь? — крикнули с переполненного парома.

— Жизнь — уже работа! — отгоняя шляпой надоевшую муху, огрызнулся Гаврила Ползун. И подумал, что у каждого своя роль, которую играют или с воодушевлением, или через силу. Он горбился на берегу с закатанными до колен штанами и, болтая ногами в воде, лениво сорил брызгами. Река текла, как время, незаметно и быстро — она казалась одной и той же, точно стояла на месте, хотя была разной, как сны. «Время всегда опаздывает, — думал Ползун, глядя на плывущую вверх брюхом мёртвую рыбу. — И оттого бежит».

Когда-то Гаврила был такой высокий, что, падая, успевал заметить камень, о который расшибёт лоб, но годы согнули его в бараний рог, и теперь он мог чесать пятки, не сгибая колен. «Настоящее, — думал он, — находится там, где мы пребываем, а где отсутствуем, — там прошлое». Была середина лета, с деревьев нет-нет, да опадал жёлтый лист. «Οιη, περ φυλλων γενεη τοιηδε και ανδρων…»[1] — задрав голову, вспоминал Гаврила. Ещё недавно он сочинял стихи, щёлкал автоматической ручкой, ровно через три щелчка записывая слово, чесал от напряжения нос и улыбался самому себе. В стихах он был щедр и дарил кому степь восточнее Волги, кому небо — западнее. Но теперь он устал: лежал в густой тени, перебирая по камушкам прошлое, жевал травинку и смотрел, как тля на седой груди сосёт его пот. Бесцеремонная молодость прибирает к рукам повелительное наклонение, оставляя старости сослагательное. Гаврила лежал с оттопыренными карманами, словно собирал туда исхлёстанные ветром годы, и вспоминал, как легко врал, полагая, что правда — всего-навсего вывернутая ложь, как поддельными ассигнациями расплачивался с женщинами, оправдываясь тем, что за фальшивую любовь платят фальшивыми деньгами, как притворялся немым, когда вокруг были глухи, и как его глаза меняли цвет от сказанного, будто цветы на холоде.

Но мысли с годами тяжелеют, а в карманах вместо табака заводятся лекарства.

«В воспоминаниях рождение путается со смертью», — вздыхал Гаврила, считая облака.

И вдруг запахло клопом. Как в тот вечер. Он сидел за письменным столом, было жарко, но между лопаток у него забегали мурашки оттого, что сбоку упала тень. Он заканчивал стихотворение о том, что мужчина и женщина, словно пузырёк воздуха и капля воды, сотканы из дополняющих друг друга стихий и при соитии исчезают. Он поспешно накрыл буквы пригоршнею, будто поймал воробья. Она взглянула насмешливо, сквозь напудренный парик пробивались клочья чёрных, как дёготь, волос. Оборвав тишину, заговорили, как давние знакомые. Размахивая руками, он рассказал о будущей поэме, из которой наугад выдёргивал строки.

— Что-то я о тебе не слышала, — перебила она.

— Слышат не самого искусного, а самого голосистого, — обиделся он.

Она недоумённо покосилась на груду исписанной бумаги, на полки, гнущиеся от книг.

— И среди икон хватает подделок, — перехватил взгляд Гаврила.

Утром его посетило вдохновение, и ему захотелось похвастать новым стихотворением. Открыв невзначай ладонь, он дал ей прочитать. Но чернила теперь складывали: «Брось заниматься канителью — всё кончается постелью!» От смущения Гаврила закурил, нанизывая дымные кольца на бороду. А она захлопала ресницами, будто в ладоши била. «Пойдём», — тряхнув юбкой, приказала она. И он поплёлся за ней, как пришитый…