Богатство - Майкл Корда

Роберт кивнул – это было наиболее близко к извинению, что он был способен выказать.

– Господи, заявил он, если бы я настоял на своем, этого бы никогда не случилось. Вот что должно быть законом семьи: достигнув определенного возраста, глава семьи уходит на подножный корм, или разделяет ответственность со следующим поколением. -Ты никогда не согласишься с этим, когда придет твоя очередь.

Роберт мрачно усмехнулся.

– Чертовски верно. – Он подошел к большому старинному столу и нажал кнопку вызова. – Я собираюсь выпить, сколько бы сейчас ни было времени. Все, что я могу сказать – надеюсь, что бабушка права. -В чем? -В том, что девушка измыслила историю о браке. В худшем случае, мы можем от нее откупиться. Возможно, этого она и добивается. -Честно говоря, она не показалась мне девушкой подобного типа. -Очнись! Другого типа вообще не бывает. Просто одна берет цену выше, чем другие, вот и все.

Патнэм не был согласен, но спорить не стал. В конце концов, не он был женат на Ванессе, и не ему пришлось торговаться с ней над соглашением о разводе. Подобный опыт бросил бы тень на чье угодно отношение к женщинам.

– Мне было бы любопытно с ней встретиться, – осторожно произнес он. -В с т р е т и т ь с я с ней? Ради Бога, даже не думай об этом. Все должно быть исключительно в руках юристов. Последнее, что нам надо – в с т р е ч а т ь с я с этой сукой. Вероятно, она только этого и ждет. Элинор совершенно ясно заявила де Витту – ни при каких обстоятельствах она не должна появляться на похоронах. Но я не могу представить, чтоб она посмела там показаться, а ты? -Ни в коем случае, – преданно ответил Патнэм. Но, вспоминая телевизионные кадры, где Александра Уолден смотрела на репортеров, он не был так уверен. От чего-то в ее глазах ему делалось не по себе. И внезапно его осенило, что точно такая же решимость видна была в глазах Элинор Баннермэн.

Он спросил себя – а что, если Роберт снова недооценивает противника.

Глава 2

– Все, что я могу сказать – не думаю, чтоб это был умный ход. – Я никогда не умела делать умных ходов, Саймон. Тебе это известно. -Правда? Для той, кто не умеет делать умных ходов, ты чертовски ловко выбрала, куда поставить свою маленькую ножку. Например, ты вышла за одного из богатейших людей в стране. Баннермэны будут не единственными людьми, которые сочтут, что э т о был очень ловкий ход. -Я не перед кем не обязана оправдываться. Артур просил меня выйти за него, я согласилась. Это преступление? -По мне, так нет. Его родные могут считать по другому. -Что бы они не считали, они не могут относится ко мне, будто я не существую. -Если ты так говоришь. -Саймон, я имею право быть на похоронах Артура. Более того, это моя обязанность. Артур бы этого ждал. Конечно, именно Баннермэны должны понять это! -Возможно. Не уверен, что даже я понимаю, если угодно. Они чертовски ясно дали понять, что ты нежелательна. Когда ты появишься, они обвинят тебя в том, что ты создаешь неприятности – или ищешь рекламы. -Это смешно. Они даже никогда со мной не встречались. -Встречаться с тобой? – Он рассмеялся. – Если ты думаешь о доверительной встрече с Элинор Баннермэн на похоронах, забудь об этом. Повтори мне снова, что сказал де Витт.

Она ответила не сразу. Два дня после смерти Артура Баннемэна были пыткой, и де Витт, казалось, сделал все от него зависящее, чтоб ей стало еще хуже. Она допускала, что это, возможно, было не намеренно – тон де Витта был холоден, враждебен и высокомерен, однако у нее не было причин полагать, что здесь заключалось нечто большее, чем сочетание его обычных манер и разницы в их возрасте. Он не делал тайны из того, что находит связь связь между ней и Артуром Баннемэном почти столь же отвратительной, как обстоятельства смерти Артура, ни, что он винит ее в случившемся. Его обращение было частично покровительственным, частично исполнено наглых попыток посмотреть, как далеко он может зайти, и всегда злобно снисходительным. Может это и глупо, но она платила ему, выводя его из себя, так что теперь было нелегко вспомнить, что именно он сказал.

– О чем? – спросила она. -Ради Бога! Проснись! О похоронах! -Он сказал, что семья предпочла бы, чтоб я не приходила. Что нет необходимости расстраивать мать Артура. -И это в с е? Просто воззвал к твоим лучшим чувствам? Звучит не слишком похоже на де Витта. -Ну… он более или менее заявил, что я должна держаться в стороне, если не ищу себе неприятностей. Потом спросил, не нуждаюсь ли я в некоторой сумме, чтобы "справиться с затруднениями". -Интересно, с какими? Полагаю, ты не спросила, сколько готовы выложить Баннермэны, чтобы ты не высовывалась? -К о н е ч н о, нет! То есть все было настолько ужасно и мерзко, что я в точности не прислушивалась, что он говорил после. Я почти вышвырнула его. -Де Витт просто делает свою работу. Сначала он угрожает тебе, потом пытается купить. Классический дебют. Это в порядке вещей.

Алексе казалось, и не впервые за последние два дня – что манеры Саймона еще более оскорбительны, но потом она, как всегда, смирилась с его всеохватывающим цинизмом, который, в основном, она воспринимала "с крупицей соли", и не слишком ранил чувства. У нее никогда не было таланта заводить дружбу с женщинами, поэтому вокруг не было никого, к кому можно было бы обратиться в беде. В любом случае, в течение года, что она зналась с Артуром Баннемэном, все друзья, которые у нее были, просто отпали. Когда она не работала, то была с Артуром, а, поскольку он желал сохранить их отношения в тайне так долго, сколько возможно – более из боязни показаться смешным, чем по другим причинам, она потеряла связь с большинством знакомых. В Нью-Йорке слишком легко терять друзей, люди здесь ведут бурную общественную жизнь, в течение месяца, возможно, двух, они еще будут гадать, что с вами сталось, но вскоре утратят интерес и заведут новых друзей. В конце концов, не осталось никого, к кому бы она могла обратиться, за исключением Саймона, который, относясь к своим друзьям, как к личному имуществу, никогда не позволял им затеряться, если это от него зависело.

Она сдвинула на лоб темные очки и сквозь ветровое стекло взглянула на осенние листья, яркие, как на детских рисунках. В течение всех лет, что она жила в Нью-Йорке, ей всегда хотелось посмотреть, как опадают листья – это была одна из многих примет, отличавших Северо-Восток от ее родных краев. В Нью-Йорке это был ежегодный ритуал – с приходом сентября все говорили: – "Давайте съездим посмотреть на осенние цвета", но она не знала никого, кто когда-либо с д е л а л э т о. Рутина захватывала, и внезапно оказывалось слишком поздно – деревья стояли голые, и все строили планы, что поедут покататься на лыжах, чего тоже никогда не случалось.

Когда Артур узнал, что она никогда не была "за городом" и не видела осенних красок, то пообещал, что она посмотрит на них в Кайаве, где они, конечно, наиболее роскошны, и вот она здесь, смотрит на них, как он сказал, однако при обстоятельствах, каковые он вряд ли мог представить…

– Красиво, правда? – сказала она.

У Саймона было много интересов, но любование природой в них не входило. Он пожал плечами.

– Если тебе нравятся такие вещи.

Презрительный изгиб его рта выдавал, что ему они не нравятся, и само его присутствие здесь казалось неуместным, словно он не принадлежал к тому же самому миру, что деревья в осеннем убранстве, или туристы в громоздких автомобилях, которые медленно катили вдоль шоссе в Таконик и преграждали ему путь.

Саймон вел машину, как делал все – быстро, расчетливо и с большей лихостью, чем необходимо. Те, кто не знал его близко, могли поражаться и даже пугаться его постоянному стремлению идти на риск, но Алекса лучше, чем кто либо знала, что у него все под контролем, даже, когда он делает вид, что наоборот. Он любил, чтоб его поступки выглядели легко – в одной из многих дорогих закрытых школ, где он учился в детстве, ему внушили, что джентльмен никогда не должен выказывать усилий. Мораль его была сомнительна, но он цеплялся за веру, что прежде всего он джентльмен.

Саймон был блестящим водителем, и любил блестящие автомобили. Честно говоря, подумала Алекса, почти все, что любил Саймон, было блестящим и кричащим – от винно-красного "мазаратти-куатропорте", в котором они сейчас сидели, до солнцезащитных очков от Картье и унизанных бриллиантами золотых наручных часов. Он ловко вывернул машину и обогнал "шевроле", придерживая руль одной рукой, пока прикуривал сигарету. Стрелка спидометра приблизилась к третьей отметке, он удовлетворенно улыбнулся и выпустил клуб дыма.

– Я слышал, чтоб срывали приемы, – сказал он, не отводя глаз от шоссе, – но ни разу, черт побери, чтоб срывали п о х о р о н ы!

Он произнес это с резким британским выговором – верный признак, что он ждет неприятностей. Обычно у него был слабый среднеатлантический акцент. В различных настроениях он изображал английского аристократа, или крутого нью-йоркского дельца, или отвязанного шестидесятника, даже голливудского магната. Он мог быть почти всеми, но не самим собой.