Можайский — 2: Любимов и другие - Павел Саксонов

Вадим Арнольдович, по-прежнему несказанно мрачный и хмурый, подтвердил без лишних слов:

— Он.

— Ага! И что же мы имеем с этим Варфоломеем? Крестьянин Тверской губернии, в столице уже добрых тридцать лет, из них четверть века — по дворницким. Девять лет — как старший дворник. Имеет серебряную медаль за усердную службу. А еще — имеет троих детей от первого брака и совсем молодую жену, буквально с год как принесшую ему четвертого ребенка…

Князь, задумавшись на мгновение, замолчал, а потом просто спросил у нашего юного друга:

— Николай Вячеславович! Чем они Варфоломея подкупили?

Поручик закивал головой:

— Да, об этом они тоже рассказали. Без дворника им было никак не обойтись: кровью было залито всё, Михаил Фролович прав.

Чулицкий удовлетворенно вздохнул: несмотря на то, что его отношения с поручиком, как вы, дорогой читатель, несомненно, помните, были безнадежно испорчены, поручик проявил достаточно благородства, чтобы отметить проницательность начальника Сыскной полиции.

— Дело было так. Обнаружив, что брат всё еще жив, и не имея сил добить его, Алексей Венедиктович побежал к студентам, благо бежать было недалеко: квартиру они снимали в соседнем доме. На его счастье, а точнее — несчастье, все трое оказались у себя и без промедления отправились с ним. Открывшаяся им картина, как заявил мой тезка, была ужасной. Тело несчастного было все переломано, лицо — он упал лицом вниз — практически размозжено. Судя по ряду признаков — повторить их на память не возьмусь, не врач все-таки, — имелись и серьезные повреждения внутренних органов. В частности — это уже «юнец» поставил диагноз, — были разорваны селезенка и печень. Отломки ребер пробили оба легких. Ни о каком выживании с такими травмами не могло быть и речи, но юноша отличался крепким здоровьем, его организм отчаянно боролся со смертью, агония могла продолжаться очень долго. Алексей Венедиктович умолял сделать хоть что-то, но студенты уже имели собственный взгляд. Во-первых, раздор Молжанинова и Кальберга заставил их опасаться, что — рано ли, поздно — преступная деятельность партнеров вскроется, и тогда уж самим студентам крепко не поздоровится. Ведь они своими поступками заработали, как минимум, пожизненную каторгу. И то — лишь при условии, что их не стали бы судить военным судом: как курсантов Военно-медицинской академии! В этом случае им грозила виселица. А во-вторых — и это, возможно, главное, — им очень не понравилось то, какое вообще направление приняла деятельность Кальберга и Молжанинова: все эти привидения, эксперименты с фотографией и трупами…

Саевич, о присутствии которого в гостиной все уже и позабыли, вздрогнул всем телом и уронил на пол рюмку. Его сиятельство, коротко взглянув на фотографа своими улыбающимися глазами, махнул рукой: не дергайтесь, мол, не по вам звонит колокол!

— Во всяком случае, — поручик, после вызванной пантомимой паузы, продолжил, — именно так они и сказали. Не то чтобы они были верующими и добрыми православными, но даже их цинизм не простирался настолько, чтобы так надругаться над верой и здравым смыслом. «Юнец» даже несколько раз повторил «отвратительно!» А ведь именно он, как выяснилось чуть позже, был более других по локти в крови, так как именно он обеспечивал невозможность спасения из пожаров!

— Так-так-так! — Инихов, уже прикончивший одну сигару, крутил меж пальцев другую, но не прикуривая. — Кажется, я начинаю улавливать связь между этим «юнцом» и гимназистом!

— И вы правы, Сергей Ильич! — поручик, ничуть не сомневаясь в очевидности догадки, подтвердил правоту Инихова, даже не дождавшись объяснений с его стороны. — Мякинин-младший в шайке выполнял ту же работу, что и «юнец». Иногда они работали вместе, иногда — порознь. Бывало и так, что вовсе не студент, а гимназист должен был играть заглавную скрипку. А еще…

— Мальчик ловко подхватил, на скамейку усадил, закричал: «народ, народ!» Люди глядь, уж умер тот!

Я едва не поперхнулся водкой: ощущение, доложу я вам, не из приятных. Инихов выронил сигару. Чулицкий — человек вообще из породы нервных — подскочил. Саевич опять уронил рюмку. Иван Пантелеймонович, стоявший рядом с фотографом, крякнул:

— Ну, прямо кот на цепи[22]!

Монтинин выругался: повторять его ругательство не имеет смысла, так как оно обязательно будет вырезано цензором. Усы Митрофана Андреевича взлетели в параллель к полу. Даже Можайский подался всем телом вперед, уставившись своими улыбающимися глазами на диван!

Поручик же от неожиданности просто замолчал.

Михаил Георгиевич, доктор, приподнялся с дивана и, глядя на нас совершенно осоловело, пропел еще один куплет — но уже совершенно невнятный — и рухнул головой обратно на подушку.

— Вот ведь сукин сын! — Митрофан Андреевич приложил ладонь к груди. — У меня чуть сердце не остановилось!

И тут наш юный друг — немного истерично — хихикнул:

— А ведь он прав!

— Да хоть имя его — сама правота, нельзя же так! — Михаил Фролович был красен. — Либо ты в стельку пьян и дрыхнешь, либо сиди себе как человек и не пугай людей внезапными откровениями! И без него мы знаем уже, что мальчишка какой-то дрянью несчастных колол. Тоже мне — пророк выискался!

Его сиятельство, вновь откинувшись на спинку кресла, призвал взбудораженное собрание к порядку:

— Господа! Бог с ним, с Михаилом Георгиевичем: с кем не бывает? А вот Варфоломей… Минутку! — И снова князь подался всем телом вперед. — Николай Вячеславович!

Поручик с готовностью повернулся к Можайскому.

— Его-то вы не забыли? Где он сейчас?

Памятуя о том, что наш юный друг уже отличился своевременным звонком в речную полицию, благодаря чему студенты были задержаны, никто из нас не удивился вопросам его сиятельства. Напротив: мы, как один, с ожиданием вперились взглядами в молодого человека.

— Конечно, нет, Юрий Михайлович! — Поручик махнул рукой в сторону телефона. — О нем я тоже доложил. Правда, никого из старших офицеров и чиновников в нашем участке не было, но я распорядился… в общем, взял на себя смелость…

— Ну?

— Околоточный… вот черт! — Поручик смутился. — Никак не запомню их имена…

— Разберемся! Что — околоточный?

— Должен был взять дворника. Полагаю, сейчас он в камере.

— Проверьте!

Поручик метнулся к телефону, снял трубку с рычага и попросил соединить его с полицейским домом Васильевской части.

— Андрей Юлианович? — прикрыв микрофон ладонью, наш юный друг пояснил: «Милевский[23] у аппарата. Иосифа Иосифовича[24] нет на месте». — Поручик Любимов из участка Можайского князя беспокоит. Вам должны были доставить задержанного, дворника Варфоломея… Ах, доставили? Нет-нет, все в порядке. Держите его, мы им позже займемся!.. Да, я понимаю, что нарушение, но дело… Одну минуту, прошу вас…

Наш юный друг обернулся к Чулицкому и попросил:

— Михаил Фролович, тут такое затруднение: мы не имеем права арестовывать людей, не наша это компетенция. Не могли бы вы?..

Чулицкий встал из кресла и, тоже подойдя к телефону, взял трубку из руки поручика:

— Андрей Юлианович? Чулицкий говорит. Считайте, что арест произведен по моему указанию.

Формальность была улажена, поручик мог вернуться к своему рассказу, но раньше, чем он это сделал, его со всех сторон осыпали похвалами за расторопность. Даже я, хотя и не имею отношения к полиции, а значит и формального повода рассыпаться в похвалах, не удержался от замечания в том духе, что в наш суетливый век редко встретишь такого молодого человека, который, оказавшись в самых неприятных обстоятельствах, не упускал бы, тем не менее, из виду детали должностных обязанностей.

Наш юный друг, на долю которого в тот вечер уже досталось разное — от поношения до возвышения, — выслушал похвалы с видом немного смущенным, но и с явным осознанием того, что вот уж эти похвалы — этим его конкретным действиям — им вполне заслужены. Не будем, дорогой читатель, осуждать его за это проявление тщеславия: полагаю, любой молодой человек, окажись он в положении поручика, также не удержался бы от того, чтобы поддаться коварному чувству!

— Шел снег, господа, но легкий, похожий, скорее, на изморозь. Вы ведь помните, что февраль вообще и его конец в частности выдались в этом году малоснежными и с погодой весьма переменчивой. От оттепелей начала и середины месяца — к изрядным морозам в конце. Было ясно, что этот больше похожий на изморозь снежок никак не прикроет целое море крови. Впрочем, даже начнись настоящий снегопад, утром, сгребая со двора выпавший снег, дворники неминуемо обнаружили бы замаранный недвусмысленными пятнами слой. Скрываться поэтому не было никакого смысла, а вот попробовать перетянуть дворников на свою сторону смысл был прямой. Впрочем, и тут студенты заколебались было: они уже решили подстроить всё так, чтобы это преступление вскрылось, а коли идея такова, зачем вообще что-то прятать? Но действовать им все же пришлось. Во-первых, как они рассудили, им и самим — до того, как всё обнаружится — требовалось время на претворение в жизнь кое каких замыслов. Во-вторых, отказавшись содействовать Алексею Венедиктовичу, они тут же раскрыли бы себя, что означало необходимость либо немедленного бегства — а это их не устраивало, — либо убийства Алексея Венедиктовича. Но и этот вариант, по их мнению, никуда не годился. Поэтому, наскоро всё прикинув, они принялись за работу.