Всегда настороже. Партизанская хроника - Олдржих Шулерж

Он сделал несколько шагов вперед, но солдат остановил его, приставив ствол автомата к груди, и строго крикнул:

— Стой! Ты кто?

Папрскарж тщетно пытался вспомнить русские слова — был слишком взволнован. Но солдат понял его. Он ухарски сдвинул шапку на затылок стволом автомата, и на лоб упала прядь светлых волос. Потом повесил автомат за спину и похлопал Папрскаржа по плечу.

Папрскарж хотел было позвать Зетека, но это оказалось излишним: двое русских вывели его из кустов. Рот у него был завязан платком, и он лишь таращил глаза.

Все прояснилось. Правда, русских огорчило то, что Зетек наблюдал за ними еще с вечера, а они об этом и не подозревали. К тому же они, видимо, не очень-то доверяли ему — наверняка из-за его униформы лесного ведомства.

В бидоне на костре русские варили курицу.

— В этой посудине вы ее не сварите, — сказал Зетек, постучав пальцем по массивному бидону. — У вас есть еда?

Оказалось, что нет. Они продрогли. Одежда превратилась в лохмотья, это было видно даже в темноте. За плечами у них остался длинный, трудный путь. Питаться приходилось впроголодь, а идти — большей частью ночью.

Русских было четверо. Их самолет сбили, но им удалось совершить необыкновенное: выскочили у самой земли из горящей машины. Они хотели пробраться через Словакию к фронту.

В ту ночь Зетек еще раз пошел к Червенцу. Нес мешок с едой и обувь, потому что у летчиков она совсем развалилась. Каково же было его удивление, когда он увидел пустую хижину и не нашел никаких следов от костра. Зетек подумал было, что все это ему померещилось. Но тут из чащи вышел светловолосый летчик и с улыбкой приветствовал его.

Когда Зетек вернулся к летчикам, Папрскарж, надев старомодную длинную ночную рубаху, собирался ложиться в постель. Он продрог, ноги у него были ледяные, и он подумывал, не согреть ли воды для грелки. Но ему не хотелось будить Милушку, поэтому он быстро забрался под перину.

Сон, однако, не шел. Папрскарж лежал и удивлялся тому, как все хорошо обошлось.

«Значит, я все же впутался», — осознал он вдруг и улыбнулся. Впервые за долгое время он был доволен собой.

На другой день Папрскарж снова был во власти сомнений: верить или не верить? Да, это советские, но как поведет себя Зетек? Не рассказал ли он кому об этом?

Папрскаржу не так-то легко было забыть Гавранека и Фабиана. И не только из-за ужасных минут очной ставки: еще сильнее, пожалуй, на него подействовали их объяснения.

Колокол на башне костела бьет полдень. Около школы прохаживается Йозеф Папрскарж. Он обходит лужи, примечает, как люди с ним здороваются, поворачивается и идет обратно. Дожидается конца занятий. Неодолимая сила влечет его в школу, но он удерживает себя. Знает, что это только растравило бы старую рану, поэтому ходит неподалеку и слушает, как то усиливается, то ослабевает голос колокола.

Из школы вырывается толпа людей, и Папрскарж спешит к двери, чтобы не пропустить Граховеца. Увидев его, подходит к учителю, и они идут рядом.

— Мы не закончили разговор, начатый у родника, Руда.

— Да, не закончили.

Граховец удивленно смотрит на сияющего Папрскаржа, которому явно не терпится поскорее что-то выложить.

— Я знал, Йозеф, что ты придешь.

— Знал?

— Конечно. Знал, что ты придешь, как только у тебя пройдет первый страх.

— Ну что ты говоришь, Руда! Это был не страх, — защищался Папрскарж. — Это было… что-то совсем другое.

— Но это уже прошло, и ты сам идешь ко мне, в то время как я из предосторожности бегаю за тобой по лесам, — смеется Граховец. — Ну говори, Йозеф. Что тебе нужно?

— Я бы хотел, Руда, если можешь, конечно… чтобы ты пошел со мной на словацкую сторону.

Граховец посерьезнел.

— А что, разве ты хочешь уйти?

— Ну что ты! Просто есть люди, для которых это вопрос жизни и смерти. А я, сам понимаешь, границу не знаю… Ну так как, Руда? Поможешь?

— Сколько их?

— Четверо.

Граховец посмотрел на Папрскаржа — снова это был тот же восторженный, увлеченный человек, которого он знал раньше, только в годах. После четырех лет тюрьмы он, конечно, не стал моложе.

— Знаешь, Йозеф, не подумай чего плохого, но, если ты можешь доверить мне этих людей, я бы лучше один перевел их.

Разочарование Папрскаржа было слишком очевидно. Он сразу как-то увял.

— Пойми меня правильно, Йозеф, — поспешил утешить его Граховец, — для четверых достаточно одного проводника, два было бы слишком много, понимаешь…

— Да, Руда, понимаю.

— А может, ты боишься доверить мне этих людей? — допытывался Граховец. — Знаю я тебя, хочешь сам это сделать, думаешь, небось, вот я вам покажу!

Папрскарж остановился и, широко улыбнувшись, хлопнул Граховеца по плечу.

— Вот что я скажу тебе, Руда! В том, что ты сказал, есть доля истины. Человек — существо завистливое. И тщеславное.

Все стало на свое место, и теперь договориться обо всем было просто. Граховец объяснил, что и когда приготовить, сказал, когда он придет. Надо будет идти на Яворники, потому что граница в Бескидах сейчас усиленно охраняется.

— В Бескидах ты как у себя дома, а вот пройдешь ли ты через Яворники? — засомневался Папрскарж.

— Известно, что через Яворники проходят четыре тропы… а я знаю сорок четыре, — дурачился Граховец.

— Ну, столько-то ты не знаешь, Руда, не хвались, но если знаешь те четыре, то тоже хорошо.

— Не бойся, мы перейдем, даже если придется ползти на брюхе!

— Что верно, то верно — ты пройдешь и там, где на каждом шагу пограничники… А пуль не боишься?

— Смелого пуля боится! А потом — у нас ведь тоже какой-нибудь пистолетишка найдется. Разве нет?

Они уже обо всем договорились, но расставаться не хотелось.

— Ну, вроде бы все! — сказал Граховец.

— Как будто все. Смотри, во что бы то ни стало переведи моих русачков! — сказал Папрскарж.

— Ты смотри! Они уже его!.. — засмеялся Граховец. И добавил серьезно: — Не бойся, Йозеф, переведу. Обещаю.

Папрскаржу ужасно хотелось сразу же отправиться к Зетеку, заглянуть к нему в пчельник. Но он знал, что этого делать нельзя. Решил пойти, когда стемнеет.

Он шел по обочине дороги и вдруг заметил, что напевает про себя. Когда это он пел в последний раз?! Но, подойдя к дому, Папрскарж опустил голову. Его вновь охватило чувство тревоги. Нет, он неисправим.

3

Солнце уже пригревает. Ветер дует с юга. Снег чернеет. Наступила оттепель. Леса кажутся голыми. Воздух еще прохладный, но чувствуется приближение весны.

Горнянчин по-хозяйски оглядывает дом, прикидывая, какой ущерб нанесло ему зимнее ненастье. Снег на крыше, начав таять, сдвинулся вниз, к самому краю, и лежит пластами. Кажется, что на доме вырос огромный рыхлый гриб. А в общем-то дом выглядит прилично. Хуже дела с хлевом.

В эту пору было неважно с кормом для коз, и нередко козам приходилось довольствоваться соломенной сечкой. Слава богу, что Янек еще запас достаточно сухой палой листвы для подстилки, успел нагрести ее в лесу, и теперь она очень кстати.

Обойдя дом, Янек зашел к себе в мастерскую. Что и говорить, немного радости доставил он Светлане и детям в последнее время. Ему надо было побыть одному, собраться с мыслями, все как следует обдумать. Но он так ничего и не придумал.

Взяв чурочку, попробовал что-нибудь вырезать. А что — и сам не знал, просто откалывал щепочки от хорошего кругляша. Поняв это, он отложил нож и пальцем стал поглаживать дерево, словно желая облегчить ему боль от порезов, которые он сделал своим ножом. И снова невольно погрузился в свои мысли.

Недавняя встреча в Сыракове не давала ему покоя. Там у самого шоссе стоит ресторанчик «Привет». Его позвали туда на тайное собрание. Приглашение ему передал священник из деревни. Янек вообще терпеть не мог священников, но этот был вполне сносным. Ему казалось, что духовный отец ошибся в выборе профессии — он скорее крестьянин, чем священник: коренастый, как дуб, с низким лбом и широко расставленными глазами, ходит всегда с огромным толстым посохом — пастух, да и только. Он-то и позвал Янека в «Привет». Но какое же оно было тайное, это собрание?! Это-то и не давало покоя Янеку Горнянчину.

… Едва он спустился на шоссе, как увидел, что сюда же направляется Эстержак. При встрече они всегда здоровались: «Здравствуй, Янек!» — «Будь здоров, Юра!» — и расходились каждый в свою сторону. Янек жил в лесу, Эстержак в деревне. В гости друг к другу не хаживали. Кумовьями не были. Эстержак имел поле около деревни, приличное поле, он потратил на него немало здоровья, а Горнянчин надрывался на своем клочке на Вартовне. Ничего общего у них не было, но и чего-либо друг против друга они тоже не имели. Но сейчас, когда Горнянчин шел в Сыраков, эта встреча была ему особенно неприятна. Он остановился у обочины дороги и стал рассматривать откос, торчащие в грязи камни, словно ничто больше его не интересовало. И Эстержак — надо же! — тоже уставился на откос, хотя наверняка еще ни разу в жизни не обращал на него внимания. Ничего не поделаешь — дальше пришлось идти вдвоем. Когда подошли ближе к ресторану, оба стали ловчить, пытаясь отделаться друг от друга — ни один не хотел выдать себя. Наконец выяснилось, что у них одна дорога и одна цель.