Мастера - Илья Дворкин

Старшина сложил руки на животе и смотрел, как Маша ест.

Котелок быстро опустел.

— Может, ещё?.. — спросил старшина.

Маша замотала головой:

— Не надо.

И вдруг совсем рядом загрохотали зенитки. Из стволов вырвалось яркое пламя. Маша испуганно заткнула уши.

В небе появились белые лёгкие облачка — разрывы. Два крошечных самолёта, словно наткнувшись на них, отвернули и пошли назад.

Зенитки смолкли так же внезапно, как и загрохотали.

Старшина что-то сказал, а что — Маша не расслышала, всё ещё затыкала уши пальцами.

Ей показалось, что старшина что-то приказывает. Она ответила громко:

— Так точно, товарищ старшина!

— Что «так точно»? — спросил старшина.

— Ну, что вы приказали…

— А чего я приказал?

— Не расслышала. Пушки шумели, — виновато сказала Маша.

— Я не приказывал, а разъяснял. Заградительный огонь.

— Понятно, — сказала Маша.

— Ничего тебе не понятно, пополнение, — добродушно улыбнулся старшина. — Пойдём обмундировываться.

— Есть обмундировываться! — лихо сказала Маша.

Старшина выдал Маше юбку, гимнастёрку, кирзовые сапоги, ремень и пилотку. Маша кое-что подрезала, кое-что ушила и стала на вид солдатом хоть куда! Вот только сапоги были великоваты.

…Дни шли за днями. Осень вызолотила листву. Потом листья опали. Ветер собирал их в тяжёлые шуршащие кучи.

Батарея часто меняла место, чтобы ловчее было стрелять по самолётам. И каждый раз, в дождь и стужу, Маша вместе со всеми рыла на новом месте укрытия, маскировала орудия, устанавливала приборы.

Когда становилось слишком холодно, артиллеристы прямо на земле ставили железную печурку и осторожно топили её. Днём и ночью трепетал в печурке добрый жёлтый огонёк, словно хотел обогреть всю землю. Пусть земля была большой, а печурка маленькой, возле неё дымились солдатские шинели, сохли мокрые солдатские сапоги и слабое жёлтое пламя согревало людей.

Однажды батарея вела огонь по рвущимся к Ленинграду самолётам. В окуляры своего прибора Маша видела круглый голубой кусок неба, перечерченный накрест тонкими чёрными линиями. Маша быстро повернула прибор. В кружке повис самолёт. Маша поймала его в перекрестье чёрных линий. Длинные стволы пушек в ту же секунду нацелились туда, куда смотрела Маша, и яростно заухали, словно им передалась Машина ярость.

Вражеский самолёт вдруг задымился и начал падать!

А через несколько недель на батарее вручали боевые награды отличившимся. И назвали Машину фамилию. Маша растерялась. Кто-то из стоявших сзади тихонько подтолкнул её, Маша шагнула вперёд и покраснела от волнения.

Ей вручили медаль «За боевые заслуги».

Сияющая, повернулась она лицом к строю и сказала звонко:

— Служу Советскому Союзу!

А когда вставала в строй, услышала басок старшины:

— Моё пополнение. Я отбирал.

Солнце в небе залило всё вокруг тёплым жёлтым светом, и новенькая серебряная медаль сверкала на Машиной гимнастёрке, словно маленькое жёлтое солнышко.

Чёрная краска, которую Мария растирала шпахтелем, не выдержала. Сначала она стала мягкой, как плавленый сыр, а потом совсем сдалась и превратилась в чёрное растопленное масло.

Когда Николай Фёдорович подошёл к Марии, он не узнал её. Перед ним стоял трубочист в перепачканной кофточке и перепачканной юбке. И лоб, и лицо, и волосы трубочиста были в чёрных пятнах.

Только глаза воинственно сверкали.

— Мария! — удивился Николай Фёдорович. — Ну и ну!!. Халат сначала надо было получить… А азарт в тебе есть и упорство есть, — добавил он, довольный.

Мария долго отмывалась в душе, но так до конца и не отмылась. Уж очень въедливой оказалась побеждённая краска. Она получила халат и пошла в нём домой, придерживая у горла края воротника.

И только дома, посмотрев на испорченную блузку, заплакала. И вспомнила слова Николая Фёдоровича: «Слёз прольёшь целый ручей. И руки не раз опустятся».

«Ну и пусть, — подумала Мария. — Всё равно научусь».

День за днём

Прошёл её первый рабочий день в цинкографии. А за ним потекли другие. Мария присматривалась, училась, была упорной.

Сначала стала её слушаться чёрная краска. Растиралась быстро и уже не смела пачкать ни лицо, ни руки, ни одежду.

Потом Николай Фёдорович посадил Марию за стол травильщика. Там, где травятся клише для чёрно-белых рисунков.

Оттиски с первых клише, которые готовила Мария, были инвалидами какими-то: то в тёмных пятнах, то полосы вдоль и поперёк. Иногда оттиснется что-то серое, а что — не поймёшь: не то человек, не то корова, не то пень трухлявый!

Николай Фёдорович хмурился, но не ругал Марию. Видел, что она старается. Объяснял терпеливо. Всё приговаривал: «И Москва не сразу строилась». А если примечал на глазах у Марии слёзы, говорил: «Ну-ну, Москва слезам не верит. На мокром месте одни поганки растут!»

Мария сердито поджимала губы и начинала всё сначала…

— Ну, что ж, — сказал однажды Николай Фёдорович, кое-чему научилась. — Поработай в чёрно-белом цвете в полную силу. Пусть пальцы привыкнут. Они у травильщиков должны за мыслью и за глазом идти сами по себе. Только ты подумаешь, только в мыслях увидишь, а пальцы уже делают. Так и до цвета с тобой доберёмся. Главное, чтобы пальцы верили, что они умеют. Чтобы работали, на голову не оглядываясь. Как оглянутся, так и ткнут не туда.

И Мария работала, работала, работала…

Наступила осень. Пожелтела и опала листва. Пошли дожди. Пальцы Марии научились точно держать инструмент. Кисточка в её руках не дрожала.

Выпал снег. В садах и парках он лежал пушистый, голубоватый. А глаз у Марии стал уже быстрым, намётанным. Только разок взглянет на клише — и сразу видит, что надо, делать.

Где при печати должна краска лечь погуще, где, наоборот, черноту надо ослабить. А где и вовсе убрать.

Потом снег осел. На улицах вдоль домов появились натянутые верёвки с красными флажками — ограждения. С карнизов обивали сосульки. Мария работала над чёрно-белым клише, а Николай Фёдорович был ею доволен.

Весна разбудила дремавшие цвета.

Ярко зазеленели газоны.

Красили к празднику дома.

На углах продавали маленькие букетики фиалок, нежные нарциссы на тонких стебельках.

Прохожие сменили тёмные зимние пальто на яркие весенние.

Мария подошла к Николаю Фёдоровичу:

— Когда же, Николай Фёдорович, дадите мне с цветом работать?

Мастер посмотрел на неё задумчиво и неожиданно спросил:

— Какого цвета Нева?

Мария не смогла сразу ответить. Потом сказала:

— Серая, наверно…

— Гм… Бывает и серая, а бывает и не серая… — Николай Фёдорович посмотрел на Марию серьёзно: — Присматривайся к цвету. Всегда. Везде. Пригодится.

Вечером Мария подошла к Неве, посмотрела и замерла поражённая.

Под загустевшим небом река была не серой, а синей-синей. А противоположный берег подёрнут дымкой.

Мария стояла, облокотившись на парапет, и смотрела.

Зашло солнце. Небо и вода стали быстро темнеть, густеть.

Почернел противоположный берег.

Вода стала хмурой, серой, и только на гребешках волн оставались лёгкие синие блики.

«Неужели я не видела этого раньше? — подумала Мария. — Да нет, видела!»

Разное небо (Рассказ о синем цвете)

Когда Маша была маленькой, она жила вместе с родителями в деревне Садки. Здесь всё-всё вокруг было разным: и тёмный бревенчатый дом, и маленькая речка-речушка с песчаными берегами и прозрачной водой, в которой мелькали весёлые тени-рыбёшки. И высокие сосны над речкой.

И вот семья переезжает в город. Прощай, речка! Прощайте, сосны!

Пока добирались до станции, Маша очень устала и заснула. А утром проснулась в шумном тряском вагоне.

За окошком было утреннее унылое небо.

Поезд прогрохотал над мутной речкой по железному мосту, пробежал вдоль высоких хмурых заборов и остановился.

— Приехали, — сказал отец.

Город Маше не понравился. Улицы были серыми, словно нахохлившиеся воробьи.

Потом в незнакомой комнате папа и мама распаковывали и раскладывали вещи, а Маша сидела у мокрого окошка, смотрела на пустой серый двор и вздыхала, вспоминая родную деревню, синюю речку-речушку, золотые сосны и жёлтый прибрежный песок.

Грустно было Маше на новом месте. Грустно и неуютно.

А утром папа повёл Машу посмотреть город.

Что за чудо?

Улица была совсем не вчерашней, и дома другими, и прохожие не хохлились, как воробьи. Они шагали, постукивая каблуками по каменным плитам, и все до одного улыбались.

По синим оконным стёклам прыгали солнечные зайчики. Дворник сметал с панели синюю лужу, метла в его руках мурлыкала, и лужа тоненько подпевала метле, весело утекая в дырочки люка.