Мастера - Илья Дворкин

По утрам Маша стояла в молчаливых чёрных очередях чтобы получить маленький, словно кубик от строительного конструктора, кусочек хлеба.

В городе рвались фашистские бомбы и снаряды. А между взрывами город паутиной опутывала зловещая тишина.

Молчали водопроводные краны — не было воды.

Онемели звонки у дверей — не было электричества.

Не трещали в печках дрова — нечем было топить.

И только в черных тарелках репродукторов отстукивало время: тук-тук… тук-тук… тук-тук…

В комнате, где жили Маша с мамой, поставили маленькую железную «буржуйку». От «буржуйки» тянулась чёрная труба. А в углах комнаты белел иней.

«Буржуйка» была неприхотлива. Она питалась ножками от стульев, щепками, бумагой.

Одежду не снимали ни днём, ни ночью. Берегли тепло.

После булочной Маша брала санки, ставила на них чайник и бидон и медленно брела по улицам к реке.

Летом река была близко, минут пятнадцать ходьбы. А теперь улицы стали длинными, а лёгкие санки — тяжёлыми. И приходилось идти долго-долго.

Маша спускалась по скользким ступенькам на лёд, к проруби. Прорубь была чёрной среди снежной белизны, и над ней вился лёгкий парок.

Маша садилась на санки и отдыхала немного. Потом черпала чайником чёрную воду и наливала её в бидон.

Однажды Маша дотащила санки до проруби, присела отдохнуть, закрыла глаза и словно провалилась в густую тьму.

Кто-то тронул её за плечо.

Маша с трудом разлепила глаза. Она увидела женщину в полушубке и чёрном платке. Лицо у женщины было худое, бледное, ресницы заиндевели.

— Не сиди, идём… Замёрзнешь. Тебя проводить?

Женщина сама еле стояла на ногах.

— Не надо. Спасибо.

Маша взялась за чайник, чтобы набрать воды, но он был полон, и бидон полон.

— Спасибо, — ещё раз сказала Маша и побрела домой.

Улицы стали ещё длиннее, а санки ещё тяжелее, словно положили на них каменную глыбу.

Ветер взвихрил на перекрёстке белый снег и бросил его в чёрную подворотню…

Мария встряхнула головой. Потом нахмурилась и сказала:

— Знаете, Ленинград во время блокады был чёрным и белым.

Рабочий кивнул:

— Верно, именно чёрным и белым. А в День Победы — красным, синим и золотым! — Он улыбнулся. — Цвет — удивительно выразительная штука!

Вечером Мария шла домой, присматриваясь ко всему. Оказалось, мир вокруг был полон красок.

Пламенело закатное небо.

Алели вагоны трамваев.

Сочно-зелёная листва деревьев издали казалась нарисованной на серых стенах домов.

«А травильщик берёт жёлтые и синие точечки и складывает из них зелёный цвет — траву, деревья», — подумала Мария и улыбнулась.

Дома она отыскала цветные карандаши, взяла листок бумаги и стала ставить рядом жёлтые и синие точки. Но точки так и оставались точками. Зелёного не получилось.

«Не так просто», — подумала Мария. Но она научится. Она заставит их стать зелёными! И будет управлять цветом, раскладывать его и складывать снова. Она научится. Она станет цветным травильщиком!

Какая удивительная профессия!

Первый день

В этот день Мария встала рано, куда раньше обычного.

Утро было праздничным. В окно врывались солнечные лучи, в них весело плясали пылинки. Мария прибрала комнату, напилась чаю, надела праздничную белую блузку и синюю юбку и пошла в типографию. Она шагала и тихонько напевала. Так ей было хорошо!

Она впервые шла в свой новый цех. В цинкографию. Это праздник, большой праздник, когда человек идёт в свой цех. Не просто так, не на экскурсию, а на работу. В такой день человеку и радостно, и чуть-чуть страшновато: что-то его ждёт впереди?

В цехе было тоже солнечно. На столах травильщиков лежали свежие цветные оттиски, пахло типографской краской. Марии нравился этот запах. Она втянула носом воздух и тихонько засмеялась. Потому что представила себе, как сидит она за этим столом, нет, лучше за тем, а перед нею на подставке, вроде нотной, стоит картина. Какая? Неважно. Ну, хоть сосновый лес, к примеру.

И вот сидит она, Мария, и трудится над цинковыми пластинками — клише, — чтобы потом напечатали тысячи, нет — десятки, сотни тысяч точно таких же картин. И любой человек сможет принести такую картину домой, глядеть на неё и как бы войти в лес и ощутить смолистый запах сосен.

Вот только как она будет трудиться над цинковыми пластинками, Мария представляла себе смутно. Ведь в каждом деле обязательно есть своя тайна. Она ещё и инструменты в руках не держала, ещё и названий их не знает…

Начальник цеха подвел её к тому самому пожилому рабочему, который рассказывал ей про цвета.

— Вот вам, Николай Фёдорович, ученица — Мария Щаденко.

Николай Фёдорович, чуть сощурясь, посмотрел на Марию, улыбнулся и спросил:

— А, это опять ты?

— Я.

— Хочешь стать цветным травильщиком?

— Хочу.

— Гляди, дело не простое. Не передумаешь?

— Нет.

— Ох, Маруся, хлебнёшь горюшка, прежде чем что получится! И слёз прольёшь целый ручей! И руки не раз опустятся. Не испугаешься?

— Нет.

— Ну, гляди. — Николай Фёдорович снова внимательно посмотрел на Марию и повёл её в противоположный конец цеха. Там на длинном деревянном столе лежали какие-то плоские серые плиты, похожие на жернова, которыми в старину на мельницах мололи зёрна. Николай Фёдорович похлопал одну из плит: — Это — типографский камень. А вот это, — Николай Фёдорович взял со стола чёрную от краски лопатку, — это шпахтель называется. Запомнила? Так вот, надлежит тебе этим шпахтелем на этом камне растереть вот эту чёрную краску. А то она густая для дела. Растереть её надо так, чтобы она как растопленное масло стала. Сумеешь?

Мария пожала плечами:

— Чего ж тут не уметь?

— Ну-ну, — кивнул Николай Фёдорович и ушёл к своему столу.

А Мария поцарапала зачем-то бок жёсткого камня, потом взяла шпахтель и стала накладывать краску из банки на камень.

Краска была чёрной-пречёрной и пахла горелым асфальтом. Она липла к камню, к шпахтелю, к пальцам. Она сопротивлялась, будто понимала, что растирают её неумелые руки.

Скоро Марии стало жарко, на лбу выступили капельки пота. Она тыльной стороной ладони стёрла их. А краска словно бы того и ждала — р-раз! — и перебралась на лоб.

А Мария ничего не замечала. Она рассердилась на краску: «Ты упорная, а я ещё упорней!» И тёрла, тёрла, тёрла…

Яркое солнечное пятно переползло со стола на камень, прямо под руку Марии. Будто солнце хотело помочь ей растереть упрямую краску.

И Мария вспомнила: такое же яркое солнце светило в далёкое утро, когда она шагала на батарею вместе со старшиной.

Каша и медаль (Рассказ о жёлтом цвете)

После блокадной зимы Маша написала заявление в военкомат. Просила, чтобы её направили на фронт.

Два месяца постигала она солдатскую науку. Потом прибыли офицеры из частей. Стали отбирать пополнение. И ни один из них не взял Машу в свою фронтовую часть, такой бледной и худенькой была она после блокады.

В конце концов из всего выпуска Маша осталась одна.

Таким же, как сегодня, солнечным утром пришёл старшина-артиллерист. Маша встала на плацу по стойке «смирно».

— Из кого же выбирать? — спросил старшина.

— Из меня, — сказала Маша. — Возьмите меня на фронт, товарищ старшина, пожалуйста. Не пожалеете. Я могу пушку вместо лошади тащить!

Старшина ничуть не усомнился, только сказал:

— Оно и видно. Тебя как зовут?

— Щаденко Мария.

— Ну, что ж, Щаденко Мария, будешь моим пополнением. — И отчеканил громко: — Пополнение! Слушай мою команду! За мной шагом арш!

И они вдвоём зашагали по городу — на фронт.

Поднимая пыль, один за другим шли к фронту грузовики. Пыль висела в воздухе сизым облаком. Маша то и дело чихала, а старшина каждый раз косился на неё и говорил:

— На здоровье.

К вечеру добрались до фронтовой батареи. Маша так устала, что не заметила ни замаскированных пожухлыми ветками зениток, ни землянок.

Старшина усадил её на чахлую травку под деревом и велел ждать. Маша закрыла глаза. Вечерний ветерок тронул листву над головой. Маша слушала её лепет и улыбалась. Вот она и добилась своего. Вот она и на фронте. Вот она и солдат.

— Ты чего улыбаешься, Щаденко? — послышался голос старшины.

Маша открыла глаза и вскочила.

Старшина стоял рядом, улыбался, а в руках у него был солдатский котелок. Он сунул его в Машины руки:

— На вот, поешь.

Котелок был с верхом наполнен жёлтой, словно солнце, пшённой кашей. Каша блестела от жира.

Маша взяла ложку и осторожно сняла с каши вершинку.

Разве бывает на свете что-нибудь вкуснее!

Старшина сложил руки на животе и смотрел, как Маша ест.